укоризненно погрозил
расщелине,  в которой растворился беркут,  и,  вздохнув,  подумал: "Нехорошо
барсу,  хотя бы и солнечному, распластываться там, где его не просят, лучше,
когда он, разинув пасть, рычит на непрошеных".
     Хотел было Папуна порассуждать еще и о том, какую радостную весть везет
он  "барсу" по имени Георгий Саакадзе,  который с  таким нетерпением ожидает
времени битв и побед. Но именно в этот миг буйволы решили, что пора свернуть
вниз, и Папуна повалился на самое дно арбы.
     Папуна Чивадзе поправил трясущийся бурдючок,  плотнее подложил его  под
голову, расстегнул кожаный с посеребренной чеканкой пояс, удобнее растянулся
на  арбе  и  невозмутимо предоставил буйволам полную  свободу  сокращать или
удлинять путь.
     Был Папуна из тех, кого не помнят мальчиком, не знают стариком. И никто
не  задавался мыслью,  почему азнаур Папуна никогда не  стремился не  только
обзавестись семьей,  но даже собственной лачугой. Да и сам Папуна никогда не
утруждал себя подобными вопросами.  "Меньше забот, больше радости", - уверял
Папуна,  вполне  довольствуясь жизнью  у  своих  друзей  Саакадзе.  Впрочем,
подолгу Папуна никогда не засиживался,  особенно с  появлением у него арбы с
двумя  буйволами,   его  первой  собственности,   вызвавшей  в  Носте  целый
переполох.
     Сначала Папуна был  подавлен обрушившейся на  него  заботой,  но  после
долгих  уговоров  единственного  родственника  Арчила,   смотрителя  царской
конюшни, нехотя покорился. Впрочем, он не переставал сожалеть, что не устоял
перед соблазном.
     И  вот  начались путешествия в  Тбилиси и  обратно в  Носте.  Перевозил
Папуна исключительно добычу удали своих друзей: живых оленей, лисиц, зайцев,
шкуры  медведей.  Свою  же  долю  обменивал  неизменно  на  вино  и  подарки
"ящерицам", как называл он ностевских детей.
     Иногда  обстоятельства принуждали  его  и  к  другим  покупкам:  одежда
приходила в  ветхость,  копыта буйволов требовали подков,  в  таких  случаях
настроение Папуна резко менялось и  он  сердито думал:  "Бог  сделал большую
глупость, создав буйвола неподкованным".
     Досадовал  он  и  сейчас,   что  волею  событий  должен  торопиться  на
ностевский базар,  а  не вдыхать под густыми соснами пряный аромат хвои.  Он
любил,  припав к пушистой траве, следить, как лохматый медведь, ломая сучья,
бурча и ухая, деловито направлялся к водопою, как, поеживаясь в желтом мехе,
пробегала за добычей озабоченная лисица или как внезапно на извилистой тропе
появлялась и  испуганно  шарахалась в  кустарник пугливая  серна.  Он  любил
горный лес, полный жестокой борьбы и таинственного очарования.
     Вздохнув,  Папуна уже  хотел перевернуться на  другой бок,  но  буйволы
неожиданно ринулись под откос, где дымились разбросанные вдоль ручья костры.
Соскочив с накренившейся арбы, Папуна воскликнул:
     "Э-хе! С поднимающимся поднимись, с опускающимся опустись! - и проворно
перетащил бурдюк к самому большому костру.  Пастухи встретили его радостными
восклицаниями:
     - Победа, Папуна! Победа!
     - Хорошо, арбу к Носте направил, друзья ждут!
     - О, сколько друзей у Папуна! В Куре рыбы меньше!
     - О, о, о, Папуна! Где был? Вот Датуна по вину соскучился.
     - Датуна?!  Как  живешь,  дорогой?  Царям шашлык пасешь,  а  сам солнце
сосешь?
     - Здравствуй, друг! Что долго в Тбилиси сидел, или там солнце вкуснее?
     - Солнцем буйволов угощаю,  а вино...  Э, зачем хвалить сухими словами,
разве бурдюк не в пределах ваших глаз?
     И  Папуна  вытряхнул из  хурджини  на  разостланную бурку  овечий  сыр,
лепешки,  медную чашу.  Любовно похлопывая тугой бурдюк, развязал ремешок, и
тотчас из горлышка, булькая, полилась искрящаяся янтарная струя...
     Вдоль ручья дергались кривые языки костров, перекатывался гул, набухали
тягучие песни,  и  над долиной густым паром нависал запах кипящего бараньего
жира.  С  дороги,  поскрипывая,  сворачивали к кострам нагруженные арбы,  за
ними, под крики охрипших вожатых, брызжа желтой слюной и покачивая на горбах
тюки,  неровно сползали облезлые верблюды.  Загорались новые  костры,  узкие
кувшины опускались в  холодный ручей,  расстилались бурки,  ревущие верблюды
валились на душистую траву.
     Под  хлопанье бичей скатился с  откоса,  звеня колокольчиками,  караван
осликов с перекинутыми через спину корзинами.
     Свежий  ворох  сухого  кизила притушил костер,  а  затем,  разбрызгивая
зеленые искры, яростно взлетело танцующее пламя.
     Папуна поднял чашу.
     - Да будет здорова красавица Нине!
     Дно чаши озарилось прыгающими огнями.
     - Спасибо, Папуна, ты прав, дочь красавицей растет.
     Лицо Датуна расплылось в улыбку. Он смущенно бросил в столпившихся овец
камешком.
     - Георгий Саакадзе тоже так думает, - засмеялся молодой пастух.
     - Э,  дорогой,  Георгий и Нино еще дети, пусть растут на здоровье. - И,
меняя разговор,  Датуна спросил:  -  Что приятное говорил Арчил?  Он еще при
царской конюшне живет?
     - Э, Датуна, мой брат - горная индюшка, на одном месте любит сидеть. Но
когда я пью вино, не люблю разговором о царях портить его вкус. Скажи лучше,
как твоя свинья,  та,  что объ