тдал милосердию святого Престола себя и свое 
государство, Прованс, Тулузу и Монтобан, а между тем все граждане были преданы 
казням и истязаниям и отданы злейшему из врагов, коварнейшему из людей — Симону 
Монфору, который их заковывал и вешал, уничтожал и беспощадно тиранил. И потому 
с тех пор, как мы попали под покровительство вашего святейшества, —  продолжал  
граф де  Фуа, —  к народу нашему пришли бедствия и тяжкое ярмо». Он сослался на 
кардинала-легата Петра, который действительно подтвердил его слова. Аббат, в 
свою очередь, засвидетельствовал, что граф «послушно ходит перед Богом и папой».
 Тогда смутился Фулькон, епископ тулузский. Он с решительным видом поднялся со 
своего места и посыпал на графов обвинения.
       — Господа, — начал он, — вам говорили сейчас, что граф де Фуа не 
причастен ереси, а я вам должен сказать совсем иное. В его-то земле ересь и 
пустила свои корни. Он уважаем и любим еретиками, все графство его ими 
переполнено. Замок Монсегюр построен именно с той целью, чтобы прикрывать и 
защищать их. Все знают, что сестра его сделалась еретичкой с тех пор, как 
овдовела; в Памьере, где она провела более трех лет, она совратила множество 
людей в свое нечистое верование. Не он ли, наконец, разбил, рассеял и умертвил 
шесть тысяч тех несчастных пилигримов, которые шли служить Богу и кости которых 
покоятся теперь на полях Монжуа и которых Франция и по сие время еще 
оплакивает? Может быть, и сейчас в воротах Памьера раздаются стоны и крики 
истерзанных и ослепленных пилигримов. Нет, тот, кто убивал, мучил, тиранил, не 
должен более владеть христианской землей. Это будет ему лишь законное возмездие.

      При последних словах неожиданно поднялся один провансалец, Арнольд де 
Виламур, из свиты тулузского графа. Он не мог терпеть насилий крестоносцев. Он 
не мог умолить о чувствах даже здесь, в нем заговорила ненависть.
       — Господа, — сказал он, — если бы я знал, что слух об этом происшествии 
дойдет до Рима, то еще больше бы носов и ушей потеряли эти разбойники 
крестоносцы!
— Этот смельчак — сумасшедший! — раздалось со всех концов залы.
      Но граф де Фуа не дал обрушиться мести на голову своему неловкому 
защитнику и продолжал свое оправдание.
       — Меня защищает моя совесть, — продолжал он. — Если бы только суд был 
справедлив, то, конечно, я вышел бы из него оправданным. Я никогда не любил 
еретиков, ни их «верных», ни «совершенных». В монастыре больбонском меня всегда 
знали за благочестивого человека и за друга; там похоронены все мои предки. Что 
же касается до замка Монсегюра, то я должен сказать вам, что этот замок вовсе 
не принадлежит мне. А если моя сестра прелестница и грешница, то не должен же я 
погибнуть из-за нее. Если она и жила на моей земле, то имела на то полное право,
 ибо отец мой умирая указал, что каждый из его детей может вернуться в свою 
родную страну, где воспользуется ласковым приемом и всем необходимым. И я 
клянусь вам, господа, что никогда добрый пилигрим или богомолец, направлявшийся 
ко святым местам, не бывал ограблен, оскорблен, никогда не трогали его мои люди.
 Но что касается до разбойников, не имеющих ни чести, ни веры, но носящих крест,
 для нас столь тяжелый, то сознаюсь в том, что ни один из них не миновал рук и 
расправы моих слуг, и я радуюсь душевно, если кто-нибудь из них убит или 
замучен, и это понятно: избавляясь от них, я защищал себя от зла... Что же 
касается до епископа тулузского, здесь присутствующего, то не ему бы говорить 
обо мне. Этот епископ убил более десяти тысяч человек больших и малых, и. 
сказать по истинной правде, он своими делами, словами и поведением походит 
более на антихриста, чем на римско го легата. Легат обещал, что государь-папа 
возвратит мне мое наследие, и если это сбудется, то клянусь именем Божьим, что 
впредь соблюду Его закон. Кардинал, господин мой, засвидетельствует, что я 
заслуживаю того, а если мне не возвратят того, что надлежит, то значит хотят 
нарушить всякую правду и закон.
      При этих словах папа прервал графа.
Провансальский поэт, пользуясь этим случаем, влагает в уста Иннокентия речь, 
которая выражает отношение друзей альбигойского дела к знаменитому вождю 
католичества.
       — Граф, ты благородно говорил, но, вступаясь за своп права, ты старался 
умалить наши. Я сам знаю все, что надлежит делать с тобой и чего ты 
заслуживаешь. Если будет доказано, что ты прав, ты получишь твой замок в том 
виде, как передал его. Хотя святая Церковь осудила тебя, тем не менее ты 
найдешь снисхождение в ней. Церковь должна изреть всякого грешника, заблудшего, 
потерянного, как бы он ни был преступен, если только он искренне раскаивается и 
подчиняется ей. И вы все, здесь присутствующие, внемлите словам моим — я хочу, 
чтобы все знали волю мою, желаю всегда видеть моих учеников поступающими 
законно, желаю, чтобы они несли прощение с убеждением, как воду с огнем, чтобы 
снисхождение, кротость и смирение не оставляли их, чтобы судили они мудростью, 
а не одним мечом и крестом, чтобы шли по стезе справедливости, следуя внушениям 
истинной чистоты и не делая ничего, что запрещено Богом. Всякий, кто 
проповедует что-либо иначе, не исполняет моих приказаний и не следует моей воле.

      Еще один человек порывисто поднялся в защиту юного виконта безьерского. 
Монфора гласно уличали в убийстве старого виконта, со смертью которого пропала 
половина благородства и куртуазности.
       — Если ты, святой Отец, не возвратишь наследственной земли виконту, — 
сказал поднявшийся барон, — то грехи жертвы падут на твою голову. Возврати ему 
теперь все, ибо в день последнего суда никто не избегнет возмездия.
— Какая гордая речь! — послышалось между баронами.
— Друзья, — сказал папа, стараясь потушить общее волнение между прелатами, — 
справедливость будет восстановлена.
      С этими словами Иннокентий оставил собрание, в котором напряжение дошло 
до крайности.