, где содержались 
магистр, генеральный смотритель и прочие братья, и что Моле и некоторые другие 
выразили желание защищать свой орден. На следующий день привезли Гуго де Перо, 
который только попросил, чтобы не растратили имущество ордена; он отказался 
говорить о чем-либо ином, и его снова увезли. 
      26 ноября сержанты короля привели магистра ордена Храма, главного 
свидетеля, от которого зависело - будет ли продолжено расследование. Но Моле, 
как и Перо, ответил на вопрос обиняком; по его словам, он намерен изложить 
правду о своем ордене через свидетельства королей, прелатов и светских князей. 
Уполномоченные советовали ему "обратить внимание на то, что он уже признался в 
своей вине и вине вышеназванного ордена". Затем, чтобы дать ему время 
поразмыслить, они велели читать по-латыни и переводить на французский 
апостолические послания, назначающие следствие. Во время этого чтения, "и 
особенно когда прочитали, в чем названный магистр, как предполагалось, 
исповедался преподобным отцам, присланным Великим понтификом", Жак де Моле 
выказал великое удивление и заговорил о наказании, которого заслуживали 
подобные извращения, - на это уполномоченные возразили, "что церковь судила тех,
 кого она считала еретиками, и передавала осужденных светскому суду". 
      Историки, изучавшие материалы процесса, вопрошали себя, какова была 
истинная причина оцепенения Жака де Моле. Изменили или вычеркнули три кардинала 
некоторые части его исповеди в Шиноне? Или он думал, что исповедь, 
закончившаяся папским отпущением грехов, сохранена в тайне? К несчастью. Моле 
не осмелился продолжить до конца свою мысль, и его протест остался заведомо 
неясным, тогда как угроза, заключенная в ответе уполномоченных, была слишком 
определенной. Вероятно, присутствие Гийома де Плезиана, пришедшего якобы 
случайно, крайне способствовало замешательству магистра. Однако именно к 
Плезиану обратился Жак де Моле, чтобы испросить совета; после одного разговора 
наедине Плезиан публично заявил, что "любит магистра, потому что они оба - 
рыцари, и что он хочет помешать подвергнуть его опасности", а Моле, покоренный 
этим, ответил, "что хорошо видит, что рисковал совершенно запутаться вместо 
того, чтобы хорошенько рассудить" и попросил отсрочку на восемь дней, что и 
было ему предоставлено. [553] 
      На следующий день для защиты ордена явился тамплиер Понсар де Жизи, 
командор Пейена, и его свидетельство, подобно удару меча, разорвало сотканную 
легистами сеть обвинений. 
      Он говорит, что все обвинения, касающиеся отречения от Иисуса Христа, 
плевка на Крест, мужеложства и прочих гнусностей, были ложными, и все то, в чем 
братья ордена (и сам он) исповедались ранее, было ложным, и они сделали сие 
только потому, что их пытали <...> а также оттого, что тридцать шесть братьев 
ордена умерли в Париже, как и множество других в прочих местах, вследствие 
пыток и мучений. 
      Расспрошенный уполномоченными, он описал пытки, которые претерпел, и 
предложил себя для защиты ордена, если ему предоставят на его расходы средства 
ордена Храма и если он сможет посоветоваться со своими священниками-братьями 
Рено Орлеанским и Пьером Булонским; последний ранее вел дела ордена Храма по 
доверенности в римской Курии. 
      И поскольку брат Понсар де Жизи говорил, что боится, как бы его не 
заключили в более суровую. темницу, так как он вызвался защищать орден <...> 
сеньоры уполномоченные приказали прево Пуатье [Филиппу де Воэ] и Жану де 
Жанвилю никоим образом не издеваться над ним <...> 
      Что не помешало Понсару де Жизи умереть в том же году. [554] 
      В тот же день сержант Эймон де Барбон сказал, что его подвергали пытке 
три раза, что он выдержал пытку водой и что в течение девяти недель его держали 
на хлебе и воде. "Его тело страдало, а душа плакала, и он много вытерпел ради 
ордена". Три года он был привратником Заморского магистра и не знает ничего 
дурного ни о магистре, ни об ордене Храма. 
      Имеется текст указаний, данных архиепископом Парижским уполномоченным от 
диоцезов, обязанным "примирить" тамплиеров; инструкции полны крайней жестокости 
в отношении тех узников, которые "все отрицают и отрицали всегда", и по всем 
статьям подтверждают жалобы свидетелей. [555] 
      Ясно, что эти свидетельства оказали действие на некоторых уполномоченных, 
которые отныне руководили допросами с большей мягкостью и пониманием. Если бы 
Жак де Моле в ходе второго допроса говорил с таким же чистосердечием, 
расследование могло бы принять иной оборот. Но после трех дней размышлений 
магистр возвратился еще более нерешительным, чем когда-либо, а в присутствии 
Гийома де Ногаре, явившегося наблюдать за свидетельскими показаниями, не было 
ничего успокаивающего. Моле подчеркнул, что он всего лишь бедный и 
необразованный (не знающий латыни) рыцарь, уяснивший, однако, что Папа оставил 
за собой право судить его вкупе с некоторыми великими бальи; ввиду этого, 
сказал он, говорить он будет только в присутствии Святого Отца. Тем самым 
магистр еще раз упустил возможность защитить орден Храма. 
      Продолжение расследования было перенесено на 3 февраля, но и в этот день 
дело, кажется, все еще не сдвинулось с мертвой точки. Жиль Эйслен отпросился; 
ему только что поручили охрану печати во время отсутствия Гийома де Ногаре, 
вызванного в Авиньон в связи с процессом, касающимся Бонифация VIII, [556] 
Ногаре и Плезиан отбыли, будучи в немилости, и возможно, они сами об этом уже 
знали, ибо Филипп IV, находивший, что с него достаточно, обязал их вести тяжбу 
как частных лиц, не позволив пользоваться во время дебатов королевским именем 
или авторитетом перед Курией. 
      Уполномоченные снова запаслись терпением до 6 февраля, - дня, когда 
потянулась вереница свидетелей, и резкий спад напряжения касался связанным с 
отъездом королевских легистов. Но равным образом очевидно, что люди короля уже 
занимались узниками, и только "смирившиеся", исповедь которых свидетельствовала 
о покорности, были приведены для дачи пок