сообщить о смерти Вильерса. Необходимо выяснить ряд обстоятельств. Насколько 
мне известно, существовал всего один экземпляр его записей. Как оказалось, этот 
единственный экземпляр был вложен кем-то в окуркосжигатель и от него остались 
лишь обгоревшие клочки. Я не читал этих записей и даже никогда их не видел, но 
достаточно знаком с открытием Вильерса, чтобы, если понадобится, подтвердить на 
суде под присягой, что найденные обрывки бумаги с сохранившимся на них текстом 
являются остатками того самого доклада, который он должен был сделать на 
съезде… Кажется, у вас, доктор Райджер, есть на этот счет какие-то сомнения. 
Правильно ли я вас понял?
— Я далеко не уверен, собирался ли он всерьез выступить с докладом, — кисло 
улыбнулся Райджер. — Если хотите знать мое мнение, сэр, Вильерс был 
душевнобольным, В течение десяти лет он в отчаянии бился о преграду, возникшую 
между ним и космосом, и в результате им овладела фантастическая идея 
мгновенного перенесения массы, — идея, в которой он увидел свое единственное 
спасение, единственную цель жизни. Ему удалось путем каких-то махинаций 
продемонстрировать эксперимент. Кстати, я не утверждаю, что он старался надуть 
вас умышленно. Он мог быть с вами искренен и в своей искренности безумен. Вчера 
вечером кипевшая в его душе буря достигла своей кульминации. Он возненавидел 
нас за то, что нам посчастливилось работать на других планетах, и пришел к нам, 
чтобы, торжествуя, показать свое превосходство над нами. Для этой минуты он и 
жил все прошедшие десять лет. Потрясение от встречи с нами могло в какой-то 
мере вернуть ему разум, и Вильерс понял, что на самом деле он — полный банкрот, 
что никакого открытия не существует. Поэтому он сжег записи, и сердце его, не 
выдержав такого напряжения, остановилось. Как же все это скверно!
Лицо внимательно слушавшего Мендела выражало глубокое неодобрение.
— Ваша версия звучит очень складно, — сказал он, — но вы не правы. Меня, как 
это вам, вероятно, кажется, не так-то легко провести, демонстрируя мнимый опыт. 
А теперь я хочу выяснить кое-что еще. Согласно книге регистрации, вы, все трое, 
являетесь соучениками Вильерса по колледжу. Это верно? Они кивнули.
— Есть ли среди приехавших на съезд ученых еще кто-нибудь, кто когда-то учился 
с вами в одной группе?
— Нет, — ответил Конес. — В год нашего выпуска только нам четверым должны были 
дать диплом астронома. Он тоже получил бы его, если б…
— Да-да, я знаю, — перебил его Мендел. — В таком случае кто-то из вас троих 
побывал еще один раз в номере Вильерса в полночь.
Его слова были встречены молчанием.
— Только не я, — наконец холодно произнес Райджер.
Конес, широко раскрыв глаза, отрицательно покачал гловой.
— На что вы намекаете? — спросил Тальяферро.
— Один из вас пришел к Вильерсу в полночь и стал настаивать, чтобы тот показал 
ему свои записи. Мне не известны мотивы, которые двигали этим человеком. 
Возможно, все делалось с заранее продуманным намерением довести Вильерса до 
такого состояния, которое неизбежно приведет к смерти. Когда Вильерс потерял 
сознание, преступник — будем называть вещи своими именами, — не теряя времени, 
завладел рукописью, которая действительно могла быть спрятана под подушкой, и 
сфотографировал ее. После этого он уничтожил рукопись в окуркосжигателе, но в 
спешке не успел сжечь бумагу до конца.
— Откуда вам известно, что там произошло? — перебил его Райджер. — Можно 
подумать, что вы при этом присутствовали.
— Вы не далеки от истины, — ответил Мендел. — Случилось так, что Вильерс, 
потеряв сознание в первый раз, вскоре очнулся. Когда преступник ушел, ему 
удалось доползти до телефона, и он позвонил мне в номер. Он с трудом выдавил из 
себя несколько слов, но этого достаточно, чтобы представить, как развернулись 
события. К несчастью, меня в это время в номере не было: я задержался на 
конференции. Однако все, что пытался мне сообщить Вильерс, было записано на 
пленку. Я всегда, придя домой или на работу, первым делом включаю запись 
телефонного секретаря. Такая уж у меня бюрократическая привычка. Я сразу 
позвонил ему, но он не отозвался.
— Тогда кто же, по его словам, там был? — спросил Райджер.
— В том-то и беда, что он этого не сказал. Вильерс говорил с трудом, невнятно, 
и все разобрать оказалось невозможно. Но одно слово Вильерс произнес совершенно 
отчетливо. Это слово — "однокашник".
Тальяферро достал из внутреннего кармана пиджака свой фотоаппарат и протянул 
его Менделу.
— Пожалуйста, можете проявить мои пленки, — спокойно сказал он. — Я не возражаю.
 Записей Вильерса вы здесь не найдете.
Конес последовал его примеру. Нахмурившись, то же самое сделал и Райджер.
Мендел взял все три аппарата и холодно сказал:
— Полагаю, что тот из вас, кто это совершил, уже успел сменить пленку, но все 
же…
Тальяферро пренебрежительно поднял брови:
— Можете обыскать меня и номер, в котором я остановился.
С лица Райджера не сходило выражение недовольства.
— Погодите-ка минутку, черт вас дери. Вы что, служите в полиции?
Мендел удивленно взглянул на него.
— А вам очень хочется, чтобы вмешалась полиция? Вам нужен скандал и обвинение в 
убийстве? Вы хотите сорвать работу съезда и дать мировой прессе сведения, 
воспользовавшись которыми, она смешает астрономов и астрономию с грязью? Смерть 
Вильерса вполне можно объяснить естественными причинами. У него на самом деле 
было больное сердце. Предположим, тот из вас, кто был у него в полночь,