ь все меньше и меньше молодых, красивых, модно одетых парней. И 
однажды…
Однажды утром, когда мы пришли на работу, не успевшие отдохнуть за ночь, вконец 
измотанные, — в последнее время дел у нас прибавилось, не так-то просто было 
найти замену исчезнувшим сотрудникам, — перед нами предстал начальник отдела, 
обритый наголо.
— Дошел черед и до меня! — сказал он, сверкая глазами. — Я ведь офицер, связист,
 так сказать, представитель технических военных кадров. Вот, по-видимому, они и 
затребовали меня раньше вас, высоко оценив мои специальные знания.
Шеф, кажется, был пьян. Говорил он бодрым, даже веселым тоном, но за этим 
чувствовалась горечь.
— Решил быть покорным и мужественным. Что поделать, приходится подчиняться 
обстоятельствам, другого выхода нет. И потом, пока еще я ваш начальник. Вам 
было бы тошно смотреть, как я трепыхаюсь, — он погладил свою бритую, 
иссиня-черную голову и нарочито громко расхохотался. — Однажды я уже пережил 
это, теперь, так сказать, повторение пройденного. Если такое начинается в 
стране, один человек бессилен что-либо изменить. Да и все мы бессильны. Будем 
считать, что нам просто не повезло — родились в паршивое время…
Прошла неделя. Шеф каждый день являлся в отдел пьяный, но работал по-прежнему 
четко и энергично. В обеденный перерыв распевал старые военные песни. Наверно, 
хотел подбодрить себя.
— Буду вас ждать, ребятки! Эх вы, задохлики! Все как один сутулые. Ну да ничего,
 я вас выпрямлю. Такую муштру введу, что небу жарко станет! — дразнил он нас.
Наконец, когда остался один день до его явки, он с красной лентой через плечо, 
как это было принято среди мобилизованных во время войны, обошел все начальство 
со словами прощания. Кто-то предложил достойно проводить шефа, и за несколько 
часов до отправки поезда — время, разумеется, было указано в повестке — мы 
собрались у него на квартире. В руках у нас были бумажные флажки с изображением 
восходящего солнца. Пришли соседи, смущенные, сочувствующие.
Детей отправили к родственникам. Жена неудержимо плакалa, закрыв лицо ладонями. 
Шеф, вдрызг пьяный, зеленовато-бледный, прижимал к груди старый вещевой мешок. 
Заплетающимся языком он произнес речь:

— Я благодарю вас за великолепные проводы. Я, недостойный Кодзо Тамура, 
подчиняюсь приказу и готов служить его величеству, не щадя живота своего. Я 
готов умереть, чтобы после смерти стать демоном-защитником отечества!
[1]
Ну, мне пора!

Мы вразнобой крикнули: «Банзай!» Настроение у всех было подавленное. Шеф с 
упрямством пьяного приказал нам петь. И мы запели, сбивчиво, с трудом 
припоминая слова:


…в тот день, когда явиться
на фронт микадо мне велел,
во славу жизни пели птицы,

и утренний восток алел…
[2]



С этой песней мы вышли на улицу. Испуганные прохожие шарахались, втягивали 
головы в плечи, бежали прочь и таяли в сумерках вечера. Я вдруг вспомнил, как 
еще гимназистом провожал на фронт отца. Когда его мобилизовали, ему тоже было 
за сорок. Он, ярый шовинист уличного пошиба, выпячивал грудь, гордо распрямлял 
плечи и оглядывался — все ли видят, какой он бравый, сильный, непобедимый. Но 
его тощая, неказистая фигура выглядела какой-то озябшей и удивительно жалкой. 
Во мне просыпалась тревога — как бы на фронте у него не возобновились похожие 
на эпилепсию припадки, которыми он страдал раньше… Нелепая процессия, 
размахивая флажками с изображением восходящего солнца, прошла по пристанционной 
улице, мимо многочисленных питейных заведений и игорных автоматов. И вот перед 
самой станцией шеф исчез. Мы дикими голосами крикнули: «Банзай!» и разбрелись 
кто куда.
Все стали воспринимать невидимую войну как факт. Предприимчивый книготорговец 
переиздал давным-давно ставшую библиографической редкостью «Памятку пехотинцу», 
и ее покупали нарасхват, как пирожки. Если мобилизации все равно не избежать, 
так уж лучше освежить в памяти забытую науку, чтобы «там» не так туго пришлось… 
Некоторые, руководствуясь такими же «гуманными» побуждениями, высказывались за 
то, чтоб возобновить обучение студентов и гражданских лиц военному делу.
Другие делали отчаянные и смехотворные попытки избежать неизбежного. Подобные 
чудаки выпивали полную миску соевого соуса или целый день висели на турнике 
вниз головой, надеясь одурачить военврача — а вдруг старый способ сработает?.. 
Но я ни разу не слышал, чтобы хоть один мобилизованный вернулся домой. Отцы и 
матери, желая спасти своих детей, вспомнили старую, в общем-то ненадежную 
уловку и поспешно отдавали вторых сыновей чужим людям, регистрировавшим их как 
«старших сыновей», или посылали в монастырь, где молодые парни принимали 
постриг. Вспомнили также, что во время войны студентов-естественников 
освобождали от мобилизации. В высших учебных заведениях начало твориться нечто 
невообраз