памяти то 
равнодушие, с которым я смотрел на отчаяние сестры и внезапную потерю разума, 
которую она пережила во время моей галлюцинации.-- Подождите... Ну нет, это 
было бы 
еще большим безумием для меня прислушиваться или искать какой-то смысл в вашей 
смехотворной истории! Но если вы знали, что это будет так опасно, почему вы 
посоветовали мне провести этот опыт? -- добавил я насмешливо. 
-- Опыт должен был продолжаться всего несколько секунд и не причинил бы вам 
никакого зла, если бы вы сдержали свое обещание и позволили провести обряд 
очищения,-- последовал печальный и скромный ответ.-- Я желал вам добра, друг 
мой, 
сердце мое разрывалось при виде ваших страданий, которые усиливались с каждым 
днем. 
Этот опыт безвреден, если его проводит тот, кто знает, и становится опасным, 
когда 
последней предосторожностью пренебрегают. Тот самый Владыка Видений, который 
открыл вход вашей души, должен сам закрыть его, воспользовавшись особой печатью 

очищения, которая защищает от дальнейших, уже намеренных вторжений... 
-- Владыка Видений, вы только послушайте,-- вскричал я, грубо обрывая его,-- 
сказал бы 
лучше Владыка Обмана! 
Его доброе старое лицо стало таким печальным, в нем была такая боль, что я 
понял, что 
зашел слишком далеко, но было поздно. 
-- В таком случае, прощайте! -- сказал старый бонза, поднимаясь. И, совершив 
обычный 
церемониал вежливого прощания, Тамоора вышел из моего дома в молчании, 
исполненном достоинства. 
VI  
Я УЕЗЖАЮ, НО НЕ ОДИН
Несколько дней спустя я отплыл из Японии. Все это время я не видел моего 
почтенного 
друга бонзу. Очевидно, в тот последний, навеки памятный для меня вечер он был 
действительно серьезно обижен моим более чем непочтительным обхождением и 
оскорбительными замечаниями о человеке, которого он почитал. Мне было жаль его, 
но 
колесо страсти и гордыни непрерывно вращалось во мне и не позволяло хотя бы на 
мгновение почувствовать раскаяние. Что же это было, что заставляло меня так 
наслаждаться своим гневом? Как только я на какое-то мгновение забывал о 
предполагаемой обиде, которую нанес мне ямабуши, я тут же словно плеткой 
подхлестывал свой искусственный гнев. Ведь он совершил только то, что от него 
ожидали 
и то, на что я молчаливо согласился; более того, я сам лишил его возможности 
сделать для 
меня больше ради моей же собственной безопасности. Если бы я только поверил 
бонзе, 
человеку, которого считал совершенно честным и надежным. Может быть, это было 
сожаление о том, что моя гордость вынудила меня отказаться от предложенных 
предосторожностей, или страх раскаяния, который заставлял меня выкапывать и 
собирать 
в кучу в те долгие часы малейшие подробности предполагаемых оскорблений, 
которые 
были нанесены моей самоубийственной гордыне? Раскаяние, как правильно отметил 
один 
старый поэт, похоже на сердце, в котором они рождаются: 
...когда в душе печаль и гордость,  
Оно, как и анчар стрелой пронзенный,  
Лишь кровью плачет. 
Возможно, страх перед чем-то подобным стал причиной моего упрямства и, бросая 
мне 
вызов, позволил простить себе ничем не спровоцированные оскорбления, которыми я 

осыпал моего доброго и всепрощающего друга-жреца. Однако было уже поздно, и 
вернуть 
свои слова я уже не мог, поэтому мне пришлось удовлетвориться лишь тем, что я 
пообещал себе послать ему дружеское письмо, как только доберусь до дома. 
Глупцом, 
слепым глупцом, вдохновленным собственным наглым самодовольством, вот кем я 
был! Я 
был настолько уверен, что мое видение -- результат какого-то трюка ямабуши, что 
уже 
злорадно предвкушал, с каким торжеством я напишу бонзе о том, что вполне 
справедливо 
отвечал на его печальные слова прощания улыбкой неверия, так как и моя сестра, 
и ее 
семья были здоровы и счастливы! 
Я не провел в море и недели, как у меня появился повод вспомнить предупреждения 

жреца!