его главное создание -- прирастет к лицу, он все же чувствует, где кончается
личина  и   начинается  его  естество.  Без  способности   этого  важнейшего
различения лицемерие теряет и свой смысл, и самое имя.
     Вероломный  точно  так   же  хорошо  представляет  себе  действительное
положение дел; он уверяет -- не веря,  призывает -- отступившись, внушает --
посмеиваясь. То, что вероломный  представляет прочным, на самом деле зыбко и
неверно -- и это хорошо известно вероломному человеку.
     Напротив,   коварной  натуре  претит  совершать  действия  над  чем-то,
оставаясь вне стихии  собственных  поступков.  Коварный погружается сам в ту
зыбкую реальность, которую создает.  В этом положении он равен всем тем, кто
становится  его жертвой.  В отличие  от  лицемера  и  человека  вероломного,
коварный  сам  разделяет  с другими ту  двусмысленную,  иллюзорную, неверную
реальность,  которую  всеми  силами  творит.  Именно поэтому  я  вижу в  нем
вдохновенную поэтическую  натуру, которую увлекают восхитительные  образы, и
она отдается им с большей пылкостью, чем течению реальной жизни.
     Наверное, коварному  человеку  слишком  скучно в  обычном,  размеренном
существовании.  На  его  вкус  оно слишком  пресно  и  невыразительно. Желая
придать течению жизни динамизм,  непредсказуемость, остроту и напряженность,
личность  становится  на  путь  коварства.  К  чему  приведет  этот путь  --
неизвестно и самому коварному человеку;  он не  столько таит свое  естество,
сколько  попросту  его  не  имеет.  Для  коварства  нет  ничего  подлинного,
действительного,  незыблемого.  Во всем  устоявшемся оно видит  лишь повод к
перемене, а во всем безусловном -- шанс утонченной провокации.
     Как  явствует из сказанного,  коварный  человек отнюдь не остается  вне
своего коварства, но претерпевает его в той же мере, что и  подпадающие  под
него люди.  Он соединен с собственными коварными поступками столь же прочной
и  интимной связью,  что  и  мастер  со  своим творением.  Поэтому  коварный
человек,   осмелюсь   заявить,--честен,  он  не  лжет;  и  явственнее  всего
подтверждает это собственной погруженностью в создаваемую им ситуацию.
     Мне кажется, если предоставить коварному человеку возможность извлекать
выгоду,  не  прибегая  к  многообразным  превращениям  действительности,  он
наверняка отвернется от нее. Не  выгода, не  успех прельщают коварную натуру
прежде всего, но сама страсть  к риску, многоцветью  колеблющихся отражений,
неверным  бликам,  любовь  к вторжению иллюзий и снов в  действительность, а
действительности  --  в  сны.  Характернее  всего для  коварства  стремление
стереть грань  между  так  называемой  "реальной  жизнью"  и  миром иллюзии,
воображения,  чуда. В своем чистом виде это стремление  вполне бескорыстно и
является  простым приглашением  людям  жить  в этом  неверном, пленительном,
меняющемся  мире, где ничего нельзя знать наверняка, где в  самом  обыденном
таится неожиданность, а в самом привычном -- невероятное.
     Коварный человек  движется в этом перламутровом мире легко и вольготно.
И, чувствуя всю его красочность, досадует на обычных людей, довольствующихся
заурядным.  Словно заезжий фокусник, увлекает он за собой пестрыми чудесами.
Да,  в этом своем  увлечении он  бывает  жесток; он  часто не  замечает, что
естественное  для него является для других болезненным;  что прельщающее его
--  Других  тяготит  и отвращает. Словом,  коварный  столь же нечуток, как и
всякий  одержимый человек. Однако если  свыкнуться с  его  миром,  нырнуть в
головокружительный  хаос  превращений  и  не искать  поминутно  точки опоры,
которой не  может быть, если привыкнуть полагаться лишь на вечно  изменчивую
стихию  движения,  а  не на  гарантии благополучия,  тогда  коварный человек
выглядит  столь же  естественно, как ваш партнер  в  игре.  Отдайтесь порыву
жизненного азарта, и Вы неминуемо станете коварны, уверяю Вас!
     

     В час, когда проявления человеческой  натуры огорчают и  угнетают  нас,
кажется, будто рать пороков бесчисленна.  В действительности  пороков много,
но количество их  конечно. И сколь бы  ни были они пагубны и неприятны,  над
всем, что поименовано, человек имеет некоторую власть.
     Самое  большое, вялое, всеобъемлющее  страдание доставляют нам  не ясно
определимые  качества,  а те  поступки, слова,  отношения к нам,  которые  и
назвать-то однозначно  трудно. Порок, имеющий имя -- это ясная и  отчетливая
форма поведения' или души. Но мы живем отнюдь не в мире определившихся форм.
Наш  удел  --  постоянное  вращение  в  смутных, невыразительных,  удушающих
касаниях бытия. Иногда кажется, будто люди вообще  не поступают.  Они только
делают вид, что  живут, на деле не придавая своей жизни  никакой формы -- ни
порочной,  ни  добродетельной.  Мир  наполнен тихой и  безымянной подлостью,
укромным  и  заглазным  злоречием,  кротким  отступничеством  и  благодушной
черствостью. Все как  будто  нормально,  все  имеет  неплохой вид,  но каким
безмолвным,  стелющимся,  тихо дышащим злом полны  эта нормальность  и  этот
хороший вид!
     Невыносимость  жизни  проистекает  не  от  злодеяний,   не  от  ужасных
проявлений  порока. Между  добродетелью  и  пороком,  доблестью  и  низостью
простирается необозримая равнина, окутанная глубоким туманом. Он недвижим, в
нем  не видны  очертания предметов и  даже звуки без  следа исчезают в  нем.
Такова  наша повседневность. Она не убивает -- душит, не ранит -- разлагает,
не бросает вызов -- отравляет. И мы -- ее творцы.
     Мы  безмерно  низки, ибо каждодневно совершаем то, что никто не назовет
подлостью,  но  что на деле и  есть самое  подлое, что  может быть.  В наших
поступках,  мыслях  и словах чуть-чуть лжи, немножко  хитрости  и лицемерия,