сущности  вещей.  От  этого проистекает  поверхностность  в  моих  взглядах,
смешная  податливость и обескураживающая способность самообманываться. Спешу
признаться в  этом,  дабы  не  уличил меня  проницательный  читатель, в руки
которого  может  попасть  это   сочинение.   Так  и  представляю  себе  его,
возмущенного,  с гневом швыряющего книжку  в угол и восклицающего: "Да автор
попросту дурак!"  Едва лишь  в сознании возникнет этакая картина, как  дрожь
пробирает меня до самых пяток. Нет, куда лучше быть искренним и говорить без
обиняков.
     Я,  позвольте представиться, -- дурак, начинаю эти записки с несомненно
благородной  и  возвышенной  целью.   Она  состоит   в   том,  чтобы   смыть
незаслуженное презрение с человеческих пороков  и недостатков,  воздавая  им
то,  что по справедливости причитается. Таково  мое непосредственное и, быть
может, наивное побуждение. На протяжении четырех тысяч лет  мораль  обличает
порок, но от этого тот не только не исчез, но даже приумножил свои владения.
Отчего  так  происходит?  Мне всегда казалось,  что со  своими пороками люди
обращаются  как-то неправильно.  В  результате то, чего хотели  избежать  --
происходит;  от  чего  стремились  избавиться  --   приумножается;   а   что
ниспровергали -- торжествует. Если не  помогает  обличение, то, быть  может,
поможет  понимание? И где  самые  суровые  кары  не достигают эффекта, вдруг
окажется кстати  снисхождение? Моралисты  в протяжении всей истории приучают
нас бичевать порок  и отворачиваться от него. А не больше ли толку будет  от
милосердия и утешения? Кто знает...
     Мне  кажется,   что  сострадание  может  здесь  достичь  большего,  чем
наказание. Ведь повлиять мы способны лишь на то,  что  сумели принять. Иначе
любые наши потуги  -- бесплодны; ибо нет ничего, чему мы в этом мире хозяева
и что  послушается  нашей указки.  Это мнение  не  есть  плод основательного
мировоззрения   или  вывод  ученого   сознания.   Таково  всего   лишь   мое
непосредственное чувство. Высказывая его,  сознаю  отчетливо, что наше время
не терпит непосредственности. Да и какое время ее любило? И все-таки мне  не
хочется изменять данному  свойству своей натуры. Пусть к обвинениям, которых
я достоин,  или которые напрасно возведут на  меня, прибавится еще одно.  Но
зато меня  будет  утешать сознание, что  я не изменю собственной  сути  ради
ложного, хотя  и более выгодного представления  о себе. Этим,  как и  многим
другим, я  оправдываю заявленную репутацию глупца, да  что уж тут поделаешь!
Так  много  людей  стремится  выглядеть  лучше,   чем  они   есть,  что  мир
переполнился  их  потугами. От этого  всеобщего напряжения  устаешь,  как от
непрестанного  гула. И  невольно  начинаешь желать  освобождающей  легкости,
заключенной в неувядающем завете: "быть самим собой".
     Поскольку эти страницы будут читать, к сожалению, не только дураки, а и
люди  умные, скорые на  возражения и сомнения по всякому поводу, то им, этим
умным,  искушенным и  ученым,  я  представлю обоснование  и оправдание моего
замысла,  дабы  не  сочли  они,  будто  я покушаюсь  на общественные  устои,
проповедую   безнравственность   и   вообще  занимаюсь  делом   непотребным,
заслуживающим  строгого  наказания. Аргументы  в  защиту  высоконравственной
природы  моего начинания  я  хочу  извлечь  из  старинной притчи, содержание
которой таково.
     Однажды черту  надоело творить злые дела. Не знаю,  в чем там было дело
--  то ли  трудно  стало совращать души  и оттого  проистекло недовыполнение
сатанинского  плана,  то  ли с начальством  поссорился,  то ли  одолела  его
хандра,-- однако же, черт решил бежать от адских прелестей и  заняться делом
противоположным, а именно творением добра.  Для  руководства  в  непривычном
занятии   лукавый  избрал  себе   соответствующего  пастыря  и  обратился  К
священнику ближайшего, чтимого в округе храма. чтобы тот вразумил его, в чем
состоит добро.
     Не ведаю, как произошла их встреча. Одно известно: вполне уверившись  в
том, что  черт  действительно  желает посвятить себя добрым делам, священник
выдал следующие  рекомендации: "Не убий. Не лги. Не  укради. Не пожелай жены
ближнего своего..."  -- и  так,  одну  за  другой, изложил он  все заповеди,
Начертанные на Моисеевых скрижалях. Черт первоначально обрадовался четкому и
ясному  разрешению  Вопроса,  но  поскольку  его  стремление  к  добру  было
искренним, в нем тотчас зашевелилось сомнение.
     "Послушай,--  спросил  он  священника,  --  а  не  оправдывают ли  люди
убийство на полях  военных сражений? не снимается ли, также, судом и моралью
всякое обвинение с того, кто убил, защищая себя от убийцы?  Не  говорите  ли
вы, наконец,  что объятая  грехом  душа отдана смерти? И не  справедливо ли,
чтобы смерть взяла то, что ей отдано самим согрешившим?"
     "Как  будто справедливо, -- растерянно отвечал священник, -- однако..."
"Постой",  прервал  его оговорки  черт. "Ты  уже  ответил. Скажи теперь,  не
благом  ли  будет  скрыть  от  смертельно  больного  неизбежный  исход, если
открытие  истины не требуется  ему для какого-нибудь  важного,  завершающего
жизнь поступка? Разве не добром будет не отягощать его излишним страданием и
не мучить близких невыносимым горем расставания?"
     И, снова  потупившись, сказал священник: "Есть ложь во благо, но...", -
и вновь  пытался  добавить  что-то, однако  черт уже  ставил  ему  следующий
вопрос.
     Так  нечистый в  своем искреннем стремлении понять природу добра разбил
одну за другой все священные заповеди. И уразумел с горечью, что нет общей и
неизменной нормы  блага,  а  нужно открывать  его в себе. Махнул в  отчаянии
лукавый хвостом  и  скрылся в  бурном  пламени,  ибо  понял, что не  в силах
обрести в себе меру  добра  -- ведь нет  у него души, одна лишь  бессмертная