По причине такого двойного [вожделения]; о чем мы только что
сказали,—вожделения плоти и вожделения души,— Бог был назван Тем, Кто
испытывает внутренность и сердце, т. е. выявляет намерения либо согласие,
[из них ] проистекающее. Мы же — те, кто не в состоянии ни различать, ни
обсуждать эти намерения и соглашения, мы в большей степени направляем наше
рассуждение на поступки и караем не столь за вину, сколь за деяния, пытаясь
отметить не столь за то, что вредит душе, сколь за то, что могло бы
повредить другим, так что мы скорее упреждаем общественный урон, нежели
восполняем урон личный, следуя словам Господа: Если же согрешит против тебя
брат твой, покарай его лично (Мф. XVIII, 15) 23. Нужно ли понимать [слова ]
«согрешил против тебя» так, как если бы это исключало грех, совершенный
против другого, ибо разве наш долг в том, чтобы исправить или отметить за
больший ущерб, нанесенный нам, нежели другим? Нисколько. Он сказал: Если же
согрешит против тебя, — если он явно действовал так, что его пример мог бы
тебя развратить. Так что если он грешит лишь против себя, если вина его
скрыта и он становится виновным только в собственных глазах, то его пример
никак не может повлиять на греховность другого, поскольку он действует
только против себя. И даже если нет никого, кто подражал бы его дурному
поступку, даже не знал бы [о нем ], однако, по мнению людей, нужно
наказывать более сам поступок, нежели душевную вину, так как он может
причинить больший ущерб и стать, к примеру, опаснее, чем потаенное
прегрешение души. Ведь все, что может случиться в преизбытке для общего ли
несчастья или для общественной погибели, нужно покарать бичом более
суровым, и то, что причиняет больший ущерб, заслуживает у нас более тяжкой
кары, вызывая большее возмущение людей, и подвергается у людей более
суровому мучению даже при меньшей предшествующей вине.
В самом деле, предположим, что некто в церкви вошел к женщине, тем
самым опозорив ее. Когда слух о том дошел до народа, то он вознегодовал не
столько на осквернение женщины и истинного Храма Божьего, сколько тем, что
был загажен материальный храм. Однако оскорбление женщины более тяжко,
нежели стен, как более тяжка неправедность по отношению к человеку, чем к
месту. Мы же суровее наказываем за пожар в доме, нежели за совершенный
блуд, хотя блуд перед Богом — гораздо более тяжкий [грех ], нежели пожары.
И воистину, дело идет не столько о воплощении справедливости, сколько о
мере распределения наказаний, ибо мы в первую очередь, как уже говорилось,
задумывались — ради общей пользы — о необходимости предотвратить
общественный ущерб. Итак, мы часто караем малейшие прегрешения тягчайшими
карами, заботясь не столько о беспристрастии правосудия над предшествующей
ему виной, сколько тем, чтобы рассчитать, какой вред может быть нанесен в
будущем, если наказание будет смягчено. Следовательно, предоставляя Божьему
Суду ошибки духа, мы оставляем за собой суд над их результатами: в нашем
суде мы должны быть озабочены, как мы уже отмечали, определением наказаний,
т. е. сообразованном с благоразумием, а не с чистой беспристрастностью. Бог
определяет кару для каждого в отдельности по степени виновности и в
дальнейшем равно карает всякого, кто заслуживает презрения, независимо от
того, какими были условия или занятия каждого.
В самом деле, если монах или мирянин согласны на блуд, и ум мирянина
даже им разгорячен, и если он не отказался из благоговения перед Богом от
этого позора,— то, хотя он и не монах, он заслуживает той же кары, что и
монах. Это же нужно принять и относительно тех, кто, согрешив, открыто
смущает и развращает примером многих, и тех, кто грешит скрытно, нанося
вред только самому себе. Действительно: если тот, кто тайно совершает тот
же грех, что и другой, совершающий его [явно ], и, презирая Бога, живет
так, будто не наносит ущерба другим, то ему от Бога достается неожиданно
большая кара сравнительно с виной, оставленной им после себя; и кто не
умерил себя ради Бога, тот также обуздывается Богом, поскольку совершил ту
же вину тайно или явно, так как при воздаянии за добро или зло Бог
принимает во внимание только дух, а не результаты деяний. Он же оценивает
обстоятельства нашей вины или нашей доброй воли, но Сам судит душу по
предъявлении намерения ее, а не результата внешнего поступка. Ибо, как мы
уже говорили, общие и безразличные сами по себе деяния злодеев и избранных
нельзя называть добрыми или дурными иначе, как на основании намерения
деятеля; не потому, разумеется, деяния должно считать добрыми или
злонамеренными, что таков их результат, а по тому — во благе или во зле они
возникают, т. е. на основании намерения, при котором их следует или не
следует совершать.
24См.: Aurelii Augustini. De libero arbitrio// MPL,t. 32, 3, 17, 47.
Действительно, как напоминает блаженный Августин, само зло может быть
благом, потому что Бог использует его во благо, а иначе Он не дозволил бы
ему быть, так как само оно никоим образом не было благим 24. Так что когда
мы говорим, что намерение человека благое и что его поступок благ, мы
различаем двоицу: намерение и поступок. Однако существует лишь одно благо —
благо намерения; это значит, что, если мы говорим о добром человеке и о
сыне этого доброго человека, то должны воображать просто двух людей, а не
две доброты. Следовательно, как говорится, человек добр на основании своей
собственной доброты, сыну же этого доброго человека нельзя приписать
свойства доброты; из этого вытекает: намерение называется добрым само по
себе, деяние — на основании того, что проистекает из этого доброго
намерения. Следовательно, существует лишь доброта, благодаря которой и
намерение, и деяние называются благими, так как есть одна доброта, на