Мусаси знал, что Осуги идет следом. Он понимал, что стоит ему обернуться, 
как она бросится на него, вынудив отражать ее наскоки, но так, чтобы не 
причинить ей вреда. Мусаси не мог доставить такого удовольствия Осуги. 
«Страшный противник!» — думал он. Будь он прежним Такэдзо, так не задумываясь 
отлупил бы старуху, чтобы она плевалась кровью, но Мусаси и помыслить о таком 
не мог. 
    Мусаси имел больше оснований ненавидеть Осуги, но он хотел доказать ей, что 
злоба ее порождена недоразумением. Он был уверен, что стоит ей все растолковать,
 как она перестанет считать его заклятым врагом. Ненависть Осуги была столь 
неистовой, что тысячи объяснений Мусаси не вразумят ее. Она бы поверила, 
преодолев упрямство, одному Матахати. Если ее сын подробно расскажет о событиях 
накануне и после битвы при Сэкигахаре, с Мусаси будет снято клеймо врага дома 
Хонъидэн и похитителя невесты Матахати. 
    Мусаси приближался к мосту в том районе Киото, который считался самым 
богатым в конце двенадцатого века, когда клан Тайры был в расцвете славы. 
Квартал этот оставался самым густонаселенным и после разрушительных усобиц 
пятнадцатого столетия. Лучи солнца коснулись фасадов домов, деревьев в садах, 
дорожки которых тщательно подмели накануне вечером. В этот ранний час дома были 
погружены в сон. 
    Осуги шла буквально по пятам своего врага, отпечатанным в грязи. Она 
ненавидела даже землю, по которой ступал Мусаси. 
    Расстояние между ними сокращалось. 
    — Мусаси! — окликнула старуха. Сжав кулаки и опустив голову, она бросилась 
на противника. — Злой дьявол! — крикнула старуха. — Оглох, что ли? 
    Мусаси не оборачивался. 
    Осуги была совсем рядом. Шаги ее звучали по-мужски твердо и решительно 
из-за ее бесстрашия и презрения к смерти. Мусаси не оглядываясь лихорадочно 
обдумывал затруднительное положение. 
    Осуги, забежав вперед, скомандовала: 
    - Стой! 
    Ее острые плечи, исхудавшее тело дрожали. Она не двигалась, переводя 
дыхание и набирая во рту слюну. 
    Мусаси покорился судьбе. 
    — О, это вы, вдова Хонъидэн! Какими судьбами? — спросил он беззаботно. 
    — Наглый пес! Что я здесь делаю! Тебя надо спросить. В прошлый раз ты удрал 
с горы Саннэн, но сегодня я не уйду без твоей головы! 
    Мусаси подумал о бойцовом петухе, глядя на вытянутую морщинистую шею 
старухи. Ее пронзительный голос, звучавший для Мусаси страшнее боевого клича, 
казалось, выталкивал изо рта Осуги и без того торчащие вперед зубы. 
    Страх Мусаси перед Осуги уходил корнями в детство, когда она заставала его 
и Матахати за шалостями в шелковичной роще или на кухне в доме Хонъидэн. Им 
было лет девять, самый озорной возраст, и Мусаси до сих пор слово в слово 
помнит ругань Осуги. Он в ужасе убегал, а живот его сводило от страха. Мусаси и 
теперь вздрагивал от этих воспоминаний. В детстве Осуги казалась ему злобной и 
коварной ведьмой. Мусаси не мог простить ей и предательства, когда он 
возвратился в деревню после битвы при Сэкигахаре. Как ни странно, Мусаси свыкся 
с мыслью, что ему никогда не одолеть старуху. Со временем его неприязнь к Осуги 
притупилась. 
    Иное дело Осуги. Она считала Такэдзо дерзким и упрямым сорванцом, которого 
она знала с пеленок, с мокрым носом, болячками на голове, непомерно длинными 
руками и ногами. Нельзя сказать, что она не осознавала происшедшие с тех пор 
перемены. Осуги знала, что она постарела, а Мусаси стал взрослым человеком. 
Верх брала ее привычка видеть в нем зловредного бездельника. Месть — 
единственный ответ на тот позор, который негодный мальчишка навлек на их 
семейство. Осуги жаждала не только восстановить честь дома в глазах деревни, но 
и увидеть Мусаси в могиле, прежде чем сойти в нее самой. 
    — Не трать слова понапрасну, — проскрипела старуха. — Отдай мне сам свою 
голову или попробуешь моего меча. Ты готов, Мусаси? — Она провела рукой по 
губам, плюнула на левую ладонь и ухватилась за ножны. 
    Есть поговорка о богомоле, который нападает на императорскую карету. 
Поговорка как нельзя лучше подходила к хищной Осуги с ее костлявыми 
конечностями. Посмотришь — вылитый богомол: и глаза, и затвердевшая кожа, и 
несообразные движения. Мусаси с могучими плечами и грудью стоял как 
неприступная железная карета, ожидая нечаянного противника, словно бы играя в 
войну с ребенком. 
    Положение принимало комический оборот, но Мусаси не смеялся, потому что ему 
стало жалко Осуги. 
    — Подождите, почтеннейшая! — проговорил он, осторожно, но твердо удерживая 
ее за локоть. 
    — Ты что? — вскрикнула Осуги. Ее слабые руки тряслись, зубы выбивали дробь. 
— Трус! — заикаясь, продолжала она. — Хочешь меня отговорить? Учти, я встречала 
Новый год уже сорок раз, когда ты только появился на свет. Тебе не провести 
меня. Прими наказание! 
    Кожа Осуги была цвета красной глины, голос срывался от напряжения. 
    Старательно кивая в знак согласия, Мусаси ответил: 
    — Я все понимаю и разделяю ваши чувства. В вас горит боевой дух семейства 
Хонъидэн. В ваших жилах течет кровь первых Хонъидэнов, которые отважно 
сражались под началом Симмэна Мунэцуры. 
    — Пусти меня, ты!.. Мне ни к чему лесть мальчишки, годящегося мне во внуки.