теплился. Мусаси решил, что голод и холод — дело второстепенное, главное — 
хорошо выспаться. Он тут же погрузился в сон. 
    Мусаси проснулся через четыре часа под звон храмовых колоколов, провожавших 
старый год. Сон освежил его. Мусаси упруго вскочил, усталости как не бывало. 
Голова была ясной. 
    Огромные колокола ритмично гудели над городом и предместьями, • знаменуя 
окончание тьмы и славя наступление света. Сто восемь ударов колокола по числу 
человеческих заблуждений и искушений призывали мужчин и женщин поразмыслить о 
суетности земных устремлений. 
    Мусаси думал, кто в эту ночь мог бы с чистым сердцем сказать себе: «Я 
поступал правильно. Делал то, что положено, и ни о чем не сожалею»? Каждый удар 
колокола отзывался угрызением совести в душе Мусаси. Все, совершенное им в 
уходящем году, казалось ему неправильным. То же можно сказать о прошлом и 
позапрошлом годах. Он не прожил ни года, ни дня без сожалений о допущенных 
ошибках. 
    Мир в представлении Мусаси устроен так, что люди неминуемо раскаиваются в 
содеянном. Например, мужчины женятся, чтобы прожить с избранницей всю жизнь, но 
потом забывают о женах. Женщинам простительно непостоянство взглядов. От них 
редко услышишь жалобу, а мужчины без конца сетуют на жизнь. Мусаси слышал много 
историй о том, как мужчины выбрасывали своих жен, как старые, непригодные 
сандалии. 
    У Мусаси не было семейных забот, но он поддавался искушениям, страдая от 
собственной слабости. Вот и сейчас он сожалел, что пришел в дом тетки. «Я не 
могу сбросить путы зависимости от других, — сокрушался он. — Сколько раз 
твердил себе, что следует прочно стоять на земле, полагаясь лишь на себя. И 
вдруг я начинаю надеяться на кого-то. Наивная глупость! Я знаю, что мне делать! 
— осенило его. — Напишу себе предписание». 
    Мусаси развязал дорожный мешок и достал оттуда пачку скрепленных листков, 
служивших ему записной книжкой. В нее он заносил мысли, приходившие ему в 
голову во время странствий, наставления Дзэн, заметки по географии, замечания о 
собственных недостатках и порой зарисовки необычных предметов. Раскрыв книжку, 
Мусаси положил перед собой кисть и задумался. Затем написал: «Никогда ни о чем 
не сожалеть». 
    Мусаси нередко сочинял подобные предписания, но заметил, что от одного 
писания проку мало. Их надо было повторять ежедневно, утром и вечером, как 
молитву, поэтому он подбирал выражения, которые легко запомнить и читать как 
стихи. 
    Мусаси посмотрел на иероглифы и изменил формулировку. «Не буду сожалеть по 
поводу моих действий». Мусаси, несколько раз повторив выражение, остался 
недоволен. Он написал третий вариант: «Не делать ничего, о чем потом пришлось 
бы сожалеть». Выражение понравилось Мусаси. Он отложил кисть. Две первые 
искажали мысль, которую Мусаси хотел выразить. Их можно толковать так, что он 
не будет сожалеть о своих действиях, не разбирая, правильные они или 
неправильные. Третья формулировка подразумевала решимость Мусаси поступать лишь 
так, чтобы потом не испытывать угрызений совести. 
    Мусаси повторил предписание, сознавая, что не достигнет поставленной цели, 
пока полностью не дисциплинирует разум и волю. Он должен стремиться к тому, 
чтобы не совершать ничего, в чем пришлось бы раскаиваться. «Когда-нибудь я 
достигну совершенства», — поклялся Мусаси, словно бы вгоняя клин себе в сердце. 

    Фусума за спиной Мусаси отодвинулась, в комнату заглянула тетка. Дрожащим 
голосом она прошептала: 
    — Я так и знала! Словно предчувствовала, что не следует тебя здесь 
оставлять. Случилось то, чего я так боялась. Явилась Осуги и заметила в 
прихожей твои сандалии. Она убеждена, что ты в доме, и требует расправы над 
тобой. Слышишь ее голос? Мусаси, придумай что-нибудь! 
    — Осуги? Здесь? 
    Мусаси не верил своим ушам, но до его слуха доносился хриплый голос Осуги, 
которая что-то говорила Канамэ в привычной надменной манере. 
    Осуги появилась с последними ударами полуночных колоколов, когда тетка 
Мусаси собиралась идти к колодцу, чтобы набрать свежую воду на первый день 
Нового года. Тетка перепугалась, что дело дойдет до крови, и весь Новый год 
будет испорчен. 
    — Уходи поскорее! — торопила она Мусаси. — Дядя убеждает Осуги, что тебя 
здесь нет, он ее задержит. Постарайся выскользнуть незаметно. 
    Подобрав мешок и шляпу Мусаси, она пошла к черному входу, где были 
приготовлены его кожаные носки и соломенные сандалии. Обуваясь, Мусаси робко 
спросил: 
    — Не хочу беспокоить вас, тетушка, но не дадите ли вы мне миску супа? С 
вечера ни крошки во рту. 
    — Нашел время для еды! Вот, возьми и до свидания! — Тетка протянула Мусаси 
пять рисовых колобков на белой бумаге. 
    — Благодарю вас, прощайте! — сказал он. 
    В первый день радостного новогоднего праздника Мусаси с тяжелым сердцем шел 
по холодному и темному переулку. Он походил на зимнюю птицу с полинявшим 
оперением, устремленную в ночное небо. Мусаси продрогло кончиков ногтей, до 
корней волос. Белое облако пара, вырывавшееся изо рта, оседало морозным инеем 
на щеках. 
    — Ну и мороз! — невольно вырвалось у Мусаси. — В аду и то теплее! Обычно 
Мусаси не мерз. Почему ему так нестерпимо холодно в это раннее утро? Он сам