древних жителей Месопотамии добро и зло перемешаны и  перепутаны друг с другом. 
В египетской теогонии разрушитель-Сет - брат  благого бога Осириса. В 
персидской мифологии владыка тьмы Ариман  рождается из сомнений Ормузда, бога 
света.
Из древнего, как мир, дуализма родился монотеизм, но мировое  равновесие в 
монотеизме оказалось гораздо более шатким, чем в религиях  прошлого. 
Ветхозаветные апокрифы относятся к злому началу  неоднозначно. В Книге Товита 
(150 г. до н.э.) Асмодей выступает  противником Бога; но в 3-й 
Книге Ездры обитатели бездны Левиафан и  Енох( никому не причиняют зла. В Книге 
Еноха (110 г. до н.э.)  демоны по характеру очень похожи на язычников. В Книге 
Мудрости -  продукте александрийского иудаизма - неоднократно утверждается, что 
 смерть вошла в мир через Сатану и "вставшие на сторону дьявола смерть  
обрящут"((.
 	Проблема зла в течение многих веков оставалась табуированной. Единственным 
законным объяснением вечной борьбы добра и зла была  официальная церковная 
догма, а всякая нетрадиционная интерпретация  считалась преступной. Но в глазах 
европейского дуалиста сама подобная  строгость опровергала догмат абсолютной 
власти христианского Бога и  свидетельствовала о том, что этот Бог ревнив и 
завистлив. Альбигойцам,  испытавшим на себе невероятную жестокость 
"крестоносцев", и  тамплиерам, представшим перед судом инквизиции, не 
составляло труда  поверить в то, что мир и впрямь перевернут вверх тормашками, 
что  заняло место добра, а добро - место зла. Однако и это не решало  проблемы. 
Антагонизм добра и зла сохранялся. Добро и зло бесконечно  уничтожали друг 
друга и возрождались, подобно алхимическому змею: он  пожирает собственный 
хвост, но хвост этот бессмертен, как и голова.
  
[Илл. на стр. 151. 56. Муки ада.]

Сатана - индивидуалист. Он ниспровергает заповеди небес, отрицает  четкие 
правила нравственного поведения. Он вселяет в людей стремление  к 
неизведанному; он посылает нам мечты и надежды. Он же несет нам  озлобление и 
недовольство, но в конечном счете, ведет нас к лучшей  жизни, а следовательно, 
служит добру. Он - та сила, "что без числа  творит добро, всему желая зла". 
Этого вестника познания никак нельзя  назвать невежественным. Но он - идеалист, 
донкихот. В фанатичном  ослеплении он принимает ветряные мельницы за великанов, 
а свиней - за  воинов, и непомерная гордыня мешает ему признать свои ошибки. 
Мильтон  изобразил его благородным мятежником, предпочетшим вечные муки  
унижению. И впрямь, сущность Сатаны - однобокость, ибо он не что иное  как 
воплощенный антитезис.
Но нельзя ли объединить Сатану и его соперника в неком синтезе?  Зороастрийцам 
это не удалось, но они заставили нас поверить в то, что  это возможно. Ормузд и 
Ариман примирятся в конце времен. Они войдут в  новое царство рука об руку, как 
и подобает братьям. Гностики ясно дали  понять, что мир существует лишь 
благодаря этому вечному антагонизму и,  поскольку мир един, то добро и зло 
также объединены в верховном  божестве. К схожему выводу приходит и Пол Карус в 
своей "Истории  дьявола": "Бог, представляемый как "все во всем", как верховный 
и  абсолютный авторитет, сам по себе не есть ни Зло, ни Добро; но, тем не  
менее, он и добр, и зол. Бог проявляет себя в росте и распаде; он  обнаруживает 
себя в жизни и в смерти. Присутствует он и в возмездии,  следующем за 
злодеяниями..." Дуалистические воззрения обнаруживает  Виктор Гюго в одном из 
своих лучших стихотворений. Когда Сатану  изгнали с небес, - пишет он, - одно 
перо из его крыла упало на краю  пропасти. Он сияло дивным светом и росло. Из 
этого чудесного пера Бог  создал прекрасного ангела - деву, которую нарек 
Свободой. Отцовские  права на нее могут заявить и Бог, и Сатана, но на самом 
деле Свобода -  примирительница добра со злом.
В либеральные времена такие выступления в защиту Сатану не были  редкостью. 
Судить Сатану по справедливости пытался аббат Констан, он  же Элифас Леви. 
Однако вердикт его оказался не вполне определенным. Леви проводит разграничение 
между Сатаной и Люцифером, оценивая  последнего с точки зрения своего "конька" 
- астрального света. Жюль  Буа в своей пьесе "Бракосочетание Сатаны", 
опубликованной в 1890 году,  изображает Сатану "прекрасным, атлетически 
сложенным юношей, в чьих  искристых волосах отражаются звезды небес, как в 
мерцающей глади  моря". Сатана обручается с Психеей, и "невыразимый голос в 
рокоте  дивных громов" объявляет о примирении: "Моей чистейшей сущностью, как  
сказано в законе, должна быть Любовь. Я люблю вас обоих. Будьте едины  в 
страдании. Высшая награда обещана вам... Вы - любезные избранники  гнева моего. 
Нет никого блаженнее вас, ибо нет никого безрассуднее". Эти строки, несомненно, 
отражают свою эпоху и социальную среду: это  зеркало пресыщенной французской 
буржуазии. Сатана однажды появился  даже на сцене Фоли-Бержер: в этой роли 
выступил месье Бенглиа в пьесе  "Шабаш и борона Ада". Преподобный отец Монтегю 
Саммерс, не ожидавший,  что ему напомнят о дьяволе в таком веселом месте, как 
Фоли-Бержер,  ворчливо замечает в своей "Истории ведьмовства и демонологии", 
что эта  пьеса "не заслуживает ничего, кроме беглого упоминания".
Из раздела этой книги, озаглавленного "Ведьма в драматической  литературе", мы 
узнаем о том, что начиная с эпохи Ренессанса  "дьявольские пьесы" буквально не 
сходили с подмостков. Да и сам дьявол  мог на досуге пробавляться актерским 
ремеслом. Он ведь на все  способен! Дьявол вездесущ, - заявляет демонолог Дени 
де Ружмон, -  однако желает внушить людям, что его не существует вовсе. "Я - 
никто!" - говорит он. Но имя ему легион. Дьявол по определению империалист; он  
по определению гангстер, высматривающий жертву; он заставляет нас  усомниться в