Не берусь судить, сколь сурова была эта мера, но думаю, это было не самое
худшее по тем жестоким временам и нравам. Даже тогда, когда под таким
ударом оказывался человек просто оговоренный или попавший под подозрение.
Суд народа, суд толпы, неправедный и беспощадный никогда ни одно сомнение
не склонен был толковать в пользу подозреваемого. Такие суды знали обычно
только один приговор, не ведавший ни милости, ни пощады. И чаще всего
творились они от имени светской власти. В 1024 году князь Ярослав переловил
в Суздале всех волхвов. Одних казнил, других обрек заточению, судя по
всему, пожизненно. В 1071 году, повествует летопись, неведомо откуда
появившись, волхвы поднялись по Шексне и пришли на Белоозеро. Воевода князя
Святослава Ярославича велел схватить их, и все они были казнены. В том же
году некий волхв появился в Киеве, смущая народ. В одну из ночей он пропал.
И хотя в летописи не говорится, что постигло его, по участи других волхвов
можно догадаться и о его судьбе.

Особую роль в таких расправах играл огонь. Древнейший языческий культ огня
воскрешался при этом как средство очистительной казни. Огонь и только огонь
мог защитить тех, кто решились противостоять колдуну, от последующей,
может, посмертной его мести. В 1227 году новогородцы сожгли колдуна на
базарной площади, в 1411 году псковичи возвели на костер "жонок", повинных,
как полагали они, в моровой язве, а еще раньше суздальцы избивали (убивали)
"старую чадь" (старух), видя в них виновниц неурожая.

Только малая часть таких судов и расправ оказалась известна нам.
Обыденность подобных самосудов не давала повода, надо думать, заносить их в
летописи или в какие-то тексты, которые дошли до нас.

Когда в 1591 году в Астрахани заболел сторонник Москвы, местный князь
Мурат-Гирей, туда по слову царя срочно отправлен был Астафий Пушкин -
учинить розыск с пыткою - кто подослал ведунов, чтобы болезнью погубить
князя. Когда заподозренные под пыткой сознались, воеводы велели злых
колдунов этих, наславших на князя вред, сжечь на поле.

Обязательно ли правдиво было такое признание, сделанное под пыткой? Когда в
1674 году в Тотьме некая Феодосья, после пытки приговоренная к сожжению,
была возведена на костер, она кричала с помоста, что никакой порчи ни на
кого не насылала, что поклепала на себя, не стерпев мук. Но признание это
не изменило ее судьбы. Из двух утверждений, в застенке и принародном,
предпочтение было отдано тому, которое возвело ее на костер. В делах о
колдовстве любое сомнение, как говорил я, толковалось против обвиняемого.

Этот принцип исходной виновности настолько подчинял себе все, что даже если
подозреваемый ни в чем не сознавался под пыткой, это понималось как еще
более убедительное свидетельство его виновности, чем если бы он сознался.
При всей явной нелогичности такого вывода, в нем был, однако, свой смысл.
Тот, кто оказывался способен выдержать все пытки, проявить упорство и не
сознаться, должен был, безусловно, обладать какими-то исключительными
способностями, недосягаемыми для обычного человека. А если он оказывался
так непохож на остальных, кем еще мог бы он быть, как не чародеем и
колдуном?

Вот почему, когда крепостной Василий Каменец-Подольского помещика
Верещатынского, подвергнутый пытке по подозрению в краже волов, не высказал
никаких наружных признаков страдания, он подписал себе тем самым смертный
приговор. То, что при растягивании членов и при жжении огнем Василий
"проявил завзятое терпение, необычное в человеческом теле" понято было, как
несомненное свидетельство, что он "несомненно имел при себе чары". Вопрос о
пропавших волах был забыт и отброшен. Перед лицом столь неопровержимого
свидетельства этой неожиданно вскрывшейся страшной его вины суд приговорил
его к казни.

Когда в ходе суда при колдунах и подозреваемых находили какие-то рукописи
или книги, "волшебные тетради", их жгли вместе с ними. Само знакомство с
такой литературой, интерес к ней уже служили доказательством причастности к
волшебству, а значит, к наведению болезней и всякого зла. Потому-то указ
1682 года царя Федора Алексеевича об основании в Москве
Славяно-греко-латинской академии, запрещая держать в академии волшебные,
чародейские и богоненавистные книги, предписывал "аще же таковые учители
где обрящутся, и они со учениками, яко чародеи, без всякого милосердия да
сожгутся".

Ничто, как страх перед вредоносным воздействием разного рода колдунов и
чародеев побуждал правительство снова и снова подтверждать свою
беспощадность к ним. Даже Воинский устав Петра 1 в числе прочих воинских
преступлений называл чернокнижие и колдовство. Такой злоумышленник "по
состоянию дела в жестком заключении, в железах, гонянием шпицрутен наказан
или весьма сожжен имеет быть". "... Весьма сожжен имеет быть?" Сегодня
тpуднo судить, сколь преувеличены были опасения по поводу разного рода
чародейств, волшебства и порчи. Единственное, что можно сказать с
уверенностью, это то, что возникли они не из НИЧЕГО и строились не на