увлечь себя в область воображаемого. Удовлетворимся тем, что отметим это 
глубокое стремление ума, которым пренебрегает классическая психология, и 
отметим также связь между древними преданиями и одним из крупных течений 
современной математики. 
         И вот отрывок из новеллы Борхеса "Алеф". 
         "На улице Гарая прислуга попросила меня немного подождать. Хозяин был, 
как обычно, в подвале, проявлял фотографии. Возле вазы без цветов на 
бесполезном теперь рояле улыбался (скорее вневременной, чем анахронический) 
большой портрет Беатрис, неуклюже раскрашенный. Никто не мог нас видеть, и в 
порыве нежности и отчаяния я приблизился к портрету и сказал ему: "Беатрис, 
Беатрис Елена, Беатрис Елена Витербо, милая Беатрис, утраченная навсегда, это я,
 Борхес". 
         Вскоре вошел Карлос. Он говорил довольно сухо, и я понял, что он не 
был думать ни о чем, кроме того, что теряет Алеф. 
         - Стаканчик этого псевдоконьяка, - распорядился он, - и ты отправишься 
в подвал. Ты знаешь, что нужно лежать на спине. Необходимы темнота, 
неподвижность, время на аккомодацию зрения. Ты ложишься на каменный пол, 
устремляешь взгляд на девятнадцатую ступеньку лестницы. Я ухожу, закрываю люк, 
и ты остаешься один. Если какая-нибудь мышь тебя испугает, не беда! Через 
несколько минут ты увидишь Алеф. Микрокосм алхимиков и каббалистов, наш 
сконцентрированный друг, вошедший в пословицу, vultum in pravo (многое в малом 
/лат./)! Дойдя до столовой он добавил: - Совершенно очевидно, что если ты его 
не увидишь, твоя неспособность не обесценивает моего свидетельства... Спускайся,
 очень скоро ты сможешь начать диалог со всеми образами Беатрис. 
         Я быстро спустился, утомленный его пустыми словами. Подвал, который 
едва ли был шире лестницы, походил на колодец. Напрасно я искал взглядом сундук,
 о котором говорил мне Карлос Архентино. Несколько ящиков с бутылками и мешков 
из грубого холста были нагромождены в углу. Карлос взял один мешок, сложил его 
и уложил в точно рассчитанном месте. 
         - Подушка скромная, - объяснил он, - но если я сделаю ее хоть на 
сантиметр выше, ты не увидишь ничего и будешь пристыжен и сконфужен. Растянись 
на земле и отсчитай девятнадцать ступенек. 
         Я подчинился его смешным требованиям; в конце концов он ушел. Со всеми 
предосторожностями он закрыл люк. Темнота, несмотря на трещину, которую я 
различил позднее, сперва показалась мне полной. Вдруг я понял опасность: я дал 
похоронить себя сумасшедшему, после того, как выпил яд. В бравадах Карлоса 
сквозил тайный страх, что чудо не явится мне: чтобы оправдать свой бред, чтобы 
не убедиться в том, что он сумасшедший, Карлос должен меня убить. Я вновь 
почувствовал смутное недомогание, которое пытался приписать тому, что мое тело 
как-то окоченело, а не действию наркотика. Я закрыл глаза, вновь открыл их. И 
тут я увидел Алеф. 
         Теперь я подхожу к неизгладимому воспоминанию, к центру моего рассказа,
 здесь начинается отчаяние писателя. Всякий язык - алфавит символов, 
использование которого предполагает прошлое, общее для собеседников; но как 
передать другим бесконечный Алеф, который пугливая память удерживает с трудом? 
Мистики в подобном случае используют символы: чтобы обозначить божество, перс 
говорит о птице, которая некоторым образом есть все птицы сразу; Аланус де 
Инсулис - о шаре, центр которого находится повсюду, а окружность нигде; 
Иезекииль - об ангеле с четырьмя лицами, обращенными одновременно к востоку и 
западу, северу и югу (я не без основания напоминаю об этих непостижимых 
аналогиях, они имеют определенную связь с Алефом). Быть может, боги не откажут 
мне в способности найти подобный образ, но тогда этот рассказ будет фальшивой 
литературщиной. В конечном счете главная задача - неразрешима: бесконечную 
совокупность нельзя перечислить даже частично. В это бесконечное мгновение я 
увидел миллионы действий, приятных и жестоких; ни одно из них не удивило меня, 
так же, как тот факт, что все они происходили в одной и той же точке, не 
накладываясь друг на друга и не просвечивая одно сквозь другое. Все, что видели 
мои глаза, происходило одновременно - я же описываю это последовательно, потому 
что таково свойство языка. Тем не менее, я хочу назвать хоть кое-что. 
         Внизу лестницы справа я увидел маленький шар с волнистой поверхностью, 
сверкавшей почти нестерпимо. Сначала я думал, что он вращается, потом понял, 
что это движение было иллюзией, производимой головокружительным зрелищем, 
заключенным в нем. В диаметре Алеф имел два или три сантиметра, но внутри него 
находилось космическое пространство, нисколько не уменьшенное. Каждый предмет 
(например, стекло зеркала) был бесконечным множеством предметов, потому что я 
ясно видел это со всех точек мира. Я увидел густо населенное море, я видел 
рассвет и вечер, видел народы Америки, видел серебряную паутину в центре черной 
пирамиды, видел лабиринт ломаных линий (это был Лондон), видел бесконечные 
глаза, испытующе глядящие на меня во мне; и тотчас же, как в зеркале, я видел 
все зеркала планеты, и ни одно из них не отражало меня; я видел на заднем дворе 
улицы Соле те же плиты, которые видел тридцать лет назад в доме Фрая Бенто; я 
видел гроздья, снег, табак, залежи металлической руды, водяные пары, я видел 
пустыни у экватора и каждую песчинку в них, видел в Инвернессе женщину, которую 
я не забуду, видел пышные волосы, надменное тело, видел рак груди, видел кружок 
сухой земли на тротуаре в том месте, где росло дерево, видел в деревне Адроге в 
загородном доме экземпляр первого английского перевода Плиния, сделанного 
Филимоном Голландским, видел одновременно каждую букву каждой страницы (будучи 
ребенком, я всегда восхищался тем, что буквы в закрытой книге не смешивались и 
не терялись в течение ночи), я видел ночь и день, одновременный с ночью, я 
видел закат Керетаро, который, казалось, отражал цвет бенгальской розы, я видел