мыслей, тысяча ощущений, образов и ассоциаций идей, совершенно чуждых предмету 
моего усилия, непрестанно осаждают меня и отвлекают от такого усилия. А порой 
еще эта стрелка привлекает все мое внимание, и, глядя на нее, я теряю из виду 
себя. Порой мое тело, сокращение мускула в ноге, какое-то движение в животе 
отрывают меня одновременно и от стрелки, и от меня самого. Порой же я думаю, 
что остановил свое маленькое внутреннее кино, устранил внешний мир, но тут 
замечаю, что погрузился в подобие сна, где стрелка исчезла или я сам исчез, и 
где продолжают сталкиваться друг с другом образы, ощущения, мысли, как за тюлем,
 как во сне, который развертывается сам по себе, когда я сплю. Порой в какую-то 
долю секунды я наконец существую целиком, полностью, я разглядываю эту стрелку. 
Но в ту же долю секунды я поздравляю себя с тем, что это произошло; моя мысль, 
если можно так сказать, аплодирует, и тотчас мой разум, воспользовавшись 
успехом, чтобы порадоваться, тут же сводит его на нет. Наконец, раздосадованный,
 невероятно уставший, я отказываюсь от этого опыта со всей поспешностью, и мне 
кажется, что я пережил самые трудные минуты в своей жизни, что я был лишен 
воздуха до такой степени, что уже больше терпеть было нельзя. Каким долгим мне 
это показалось! Но прошло не более двух минут, и за две минуты у меня не было 
настоящего ощущения самого себя дольше, чем в течение трех или четырех 
мгновенных вспышек. И я должен был согласиться, что мы почти никогда не 
осознаем самих себя и почти никогда не осознаем, как трудно это осознание. 
         Нам говорили, что состояние осознания - это вначале состояние человека,
 знающего наконец, что он почти никогда не осознает себя, и таким образом 
понемногу научающегося совершать необходимое внутреннее усилие, каковы бы ни 
были препятствия. В свете этого маленького упражнения вы знаете теперь, что 
человек может читать книгу, соглашаться, скучать, протестовать или увлекаться, 
ни одной секунды не сознавая того, что он существует и, таким образом, без того,
 чтобы его чтение было адресовано действительно ему. Его чтение - это сон, 
добавляемый к его собственным снам, погружение в вечное течение 
бессознательного. Потому что наше подлинное сознание может быть - и почти 
всегда бывает - совершенно отрешенным от всего, что мы делаем, думаем, хотим, 
воображаем. 
         И тогда я понял, что разница между состоянием во сне и во время 
обычного бодрствования, когда мы говорим, действуем и т.д., - очень мала. Наши 
сны невидимы, как звезды с наступлением дня, но они не исчезают, и мы 
продолжаем жить под их влиянием. Мы только приобрели после пробуждения 
критическое отношение к нашим собственным ощущениям, наши мысли стали лучше 
контролироваться, действия стали более дисциплинированными, появилось больше 
живости, впечатлений, чувств, желаний, но мы продолжаем оставаться 
неосознающими. Речь идет не о подлинном пробуждении, но о "бодрственном сне", и 
в этом-то состоянии и проходит почти вся наша жизнь. Нас учили тому, что 
возможно совсем пробудиться, приобрести состояние самоосознания. В этом 
состоянии, как я убедился во время упражнения с часами, я мог объективно 
сознавать функционирование своей мысли, развертывание образов, идей, ощущений, 
чувств, желаний. В этом состоянии я мог пытаться совершить и развить реальные 
усилия, чтобы изучить, время от времени останавливать и изменять это 
развертывание. И мне говорили, что само это усилие создаст во мне некий феномен.
 Само это усилие так или иначе не исчезнет бесследно. Ему достаточно быть, 
чтобы во мне создалась, накопилась самая сущность моего бытия. Мне сказали, что 
тогда я, обладая ощутимым бытием, смогу достигнуть "объективного сознания" и 
что тогда мне будет доступно совершенно объективное, абсолютное сознание не 
только самого себя, но и других людей, вещей и всего мира ("Господин Гурджиев". 
изд. Сей, Париж, 1954 г.).

3. Рассказ Раймона Абеллио

         Когда в "естественном" состоянии, в котором находятся все существующие,
 я "вижу" дом, мое восприятие самопроизвольно, и я воспринимаю этот дом, а не 
собственное его восприятие. Наоборот, в "трансцендентальном" положении 
воспринимается самое мое восприятие. Но это восприятие радикальным образом 
изменяет первоначальное состояние. Пережитое состояние, вначале наивное, теряет 
свою самопроизвольность именно из-за того, что объектом нового размышления 
становится то, что было вначале состоянием, а не объектом, и что среди 
элементов моего нового восприятия фигурирует не только восприятие дома как 
такового, но и самого восприятия как пережитого процесса. Существенно важно в 
этом изменении то, что сопровождающее видение, возникшее у меня в этом 
двойственном состоянии, вернее, в мыслительно-рефлекторном восприятии дома, 
которое было моим первоначальным мотивом, далеким от того, чтобы быть 
воспринятым полностью, теперь отдаленное или спутанное этим вмешательством 
"моего" второго восприятия перед "его" первоначальным восприятием, оказывается 
парадоксально усиленным, более ясным, более нагруженным объективной реальностью,
 чем прежде. Мы находимся здесь перед фактом, не объясняемым путем чистого 
спекулятивного анализа: фактом преобразования вещи сознанием, ее превращения в 
"сверхвещь", как мы скажем позднее, ее перехода из состояния изучения в 
состояние знания. Этот факт вообще неизвестен, хотя он наиболее поразителен 
среди всех экспериментов реальной феноменологии. Все трудности, на которые 
наталкивается вульгарная феноменология, и все классические теории "познания" 
состоят в том, что эти теории рассматривают пару сознание-познание (или точнее, 
сознание-изучение) как способную самостоятельно исчерпать всю совокупность 
пережитого, в то время как в действительности нужно рассматривать триаду 
сознание-познание-знание, которая одна только может позволить действительно