С той девушкой у тёмного окна 
    — Виденьем рая в сутолке вокзальной — 
    Не раз встречалась я в долинах сна. 
    Но почему она была печальной? 
    Чего искал прозрачный силуэт? 
    Быть может ей — и в небе счастья нет? 
      
       Для счастья здесь, на земле, Мария имела, кажется, все: знатное 
происхождение, богатство, красоту, заботливых и блестяще образованных 
родственников. Правда, спустя два года после свадьбы родители Муси (так её 
звали в детстве) развелись, что было большой редкостью для тех лет, но девочка 
воспитывалась в семье деда, поклонника Байрона и англомана, окружённая заботой 
и дружеским участием.
       Болезненность Муси послужила причиной того, что Башкирцевы в 1870 году 
надолго уехали за границу. Они живут в лучших отелях, нанимают самые дорогие 
виллы, самые роскошные квартиры, но комфорт кажется Марии, которая уже стала 
вести свой знаменитый дневник, всего лишь золотой клеткой, где особенно остро 
чувствуется одиночество человека. Не было ни одного музея, ни одной картины в 
Европе, которые бы Башкирцева не осмотрела, она живёт в каждодневном общении с 
искусством, его сила одухотворяет любой порыв юной аристократки.
       Дневник Башкирцевой с первых же страниц открывает главное желание, 
поглощавшее её всю без остатка — стать властительницей мира, добиться того, что 
выражалось в её исповеди одним словом — "прекрасным, звучным и опьяняющим «La 
Gloire» (слава). Английский критик Гладстон писал: «С её страстью к искусству 
могла бы соперничать… только её любовь к явному поклонению. Вечер в театре, 
хотя она смеялась беспрестанно, был для неё потерянным вечером, потому что в 
этот вечер она не занималась и её не видели».
       В шестнадцать лет достижение цели было связано с прекрасным, редким 
сопрано Башкирцевой. Однако в судьбе Марии просматривается нечто мистическое, 
словно какойто заранее предупреждённый рок сопротивляется проявлению её 
таланта. Как только девушка начинает достигать высоты, её останавливает сила, 
неподвластная разуму, будто Мария способна была возноситься туда, где 
непозволительно пребывать человеческому гению. В восемнадцать Башкирцева 
начинает глохнуть, а в девятнадцать теряет свой уникальный голос.
       Но дарования её были блистательны и всесторонни. Языки она усваивала с 
поразительной лёгкостью, латынь и древнегреческий выучила самостоятельно, 
память имела уникальную: наизусть знала огромные отрывки из Гомера. Когда 
читаешь дневник Башкирцевой, то с трудом верится, что перед нами размышления 
совсем ещё девочки, почти подростка. Способность работать у неё была громадной, 
притом как будто все окружавшие предметы были пищей для её ума: изза политики 
она могла лишиться сна.
       В конце 1877 года Башкирцева пришла в частную академию рисования, и это 
увлечение полностью изменило её, стало одержимостью, чуть ли не сумасшествием, 
завладевшим сознанием: «Я хочу от всего отказаться ради живописи. Надо твёрдо 
помнить это, и в этом будет вся жизнь». И этот отказ от внешнего мира был 
настолько решительным и хладнокровным, что Анатоль Франс позже заметил: «Это 
было одно из тех внезапных превращений, примеры которых мы встречаем в житиях 
святых».
       Многие исследователи сегодня спорят о картинах Башкирцевой; что это — 
новое слово в искусстве, наивное отражение девического мира, гениальное 
озарение? К сожалению, в России сохранилось лишь несколько картин, зато во 
Франции Башкирцева представлена в музее Ниццы и в Люксембургской галерее. Здесь 
она добилась кратковременной славы: академические медали после выставок, отзывы 
Золя и Франса, её просьбы о встрече с Мопассаном. Признают, что её творчество 
созвучно работам БастьенаЛепажа, художника с трагической судьбой, но довольно 
посредственного. Однако сегодня картины Лепажа лишь экспонаты в музее истории 
живописи, а полотна Башкирцевой продолжают волновать зрителя. Возможно, потому, 
что есть в них чтото необузданное, тайное, запретное, невысказанное.
       Близость смерти Марией ощущалась особенно остро. Её мироощущение 
напоминает дурное предчувствие перед катастрофой. Собственно, так это и было. В 
культуру приходило декадентское искусство, в России расцветал терроризм, 
наступал XX век, век катаклизмов и бурь. По возрасту она могла бы дожить до 
1917 года, но по тонкости понимания окружающего она должна была стать только 
провозвестником, предтечей перемен.
       Насколько богатой была её душевная биография, настолько блеклой 
представляется её фактическое существование. Она так и не познала большой, 
земной любви, хотя вся её внутренняя организация, казалось, была подготовлена к 
этому чувству. Правда, был у Башкирцевой один не слишком страстный роман в 
Италии, но он закончился разочарованием, вся энергия которого была перенесена в 
живопись, в искусство, в любование собой.
       Сложные отношения связывали Башкирцеву с её учителем Лепажем. 
Французский художник меньше всего походил на Дон Жуана. Он был прост и сдержан, 
маленький с невнушительной фигурой, молодой человек не мог, конечно, 
заинтересовать амбициозную, требовательную Башкирцеву. Но она была уже очень 
больна, чахотка прогрессировала, и встречи с Лепажем становились её 
единственной отдушиной в борьбе с тяжёлым недугом. Именно в этот период были 
написаны самые значительные работы Башкирцевой, приобретённые Люксембургским 
музеем.
       Башкирцева, конечно, не любила Лепажа, но он дал ей возможность