успокаивала Аллилуеву, проводила ее домой. Но, видно, накопившиеся переживания 
— та пружина, о которой пишет Светлана, была взведена до предела: Надежда 
Сергеевна застрелилась.

“Моя няня, незадолго до своей смерти, когда уж почувствовала, что недолго 
осталось ей жить, как-то начала мне рассказывать, как все это случилось. Ей не 
хотелось уносить с собой это, хотелось очистить душу,исповедаться. Мы сидели с 
ней в лесочке, недалеко от той дачи, где я сижу и пишу сейчас, и она говорила.

Каролина Васильевна Тиль, наша экономка, утром всегда будила маму, спавшую в 
своей комнате. Отец ложился у себя в кабинете или в маленькой комнатке с 
телефоном, возле столовой. Он и в ту ночь спал там, поздно возвратясь с того 
самого праздничного банкета, с которого мама вернулась раньше.

Комнаты эти были далеко от служебных помещений, надо было идти туда 
коридорчиком мимо наших детских. А из столовой комната, где спал наш отец, была 
влево; а в мамину комнату из столовой надо было пройти вправо и еще этим 
коридорчиком. Комната ее выходила окнами в Александровский сад, к Троицким 
воротам.

...Каролина Васильевна рано утром, как всегда, приготовила завтрак в кухне и 
пошла будить маму. Трясясь от страха, она прибежала к нам в детскую и позвала с 
собой няню, — она ничего не могла говорить. Они пошли вместе. Мама лежала вся в 
крови возле своей кровати; в руке был маленький пистолет “Вальтер”, привезенный 
ей когда-то Павлушей из Берлина. Звук его выстрела был слишком слабый, чтобы 
его могли услышать в доме. Она уже была холодной. Две женщины, изнемогая от 
страха, что сейчас может войти отец, положили тело на постель, привели его в 
порядок. Потом, теряясь, не зная, что делать, побежали звонить тем, кто был для 
них существеннее, — начальнику охраны, Авелю Софроновичу Ену-кидзе, Полине 
Семеновне Молотовой, близкой маминой подруге.

Вскоре все прибежали. Отец все спал в своей комнатушке, слева от столовой. 
Пришли В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов, все были потрясены и не могли поверить...


Наконец, и отец вышел в столовую. “Иосиф, Нади больше нет с нами”, — сказали 
ему.

Так мне рассказывала моя няня. Я верю ей больше, чем кому-либо другому. 
Во-первых, потому, что она была человеком абсолютно бесхитростным. Во-вторых, 
потому, что этот ее рассказ был исповедью предо мной, а простая женщина, 
настоящая христианка не может лгать в этом никогда...”

Почему Светлана так педалирует на то, что рассказ няни — сущая правда? Что она, 
христианка, не может лгать?

Дело в том, что после самоубийства Аллилуевой враги Сталина (как и позже, после 
гибели Кирова) распускали слухи с целью скомпрометировать Сталина, они 
нашептывали, будто Сталин сам убил жену, потому что она разошлась с ним в 
политических взглядах. Эта ложь по сей день порой выплескивается в 
“демократических” СМИ.

Светлана полностью опровергает эти наветы:

“...Отец был потрясен случившимся. Он был потрясен потому, что он не понимал: 
за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он был слишком умен, 
чтобы не понять, что самоубийца всегда думает “наказать” кого-то — “вот, мол”, 
“на, вот тебе”, “ты будешь знать!” Это он понял, но не мог осознать — почему? 
За что его так наказали?

И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не 
уважал ее как жену, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней 
лишний раз в театр? Неужели это важно?

Первые дни он был потрясен. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. 
(Это говорила мне вдова дяди Павлу-ши, которая вместе с Анной Сергеевной 
оставалась первые дни у нас в доме день и ночь). Отца боялись оставить одного, 
в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. 
Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо.

Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, 
наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его 
видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто 
личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог 
думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла 
где-то рядом с оппозицией тех лет. (Троцкисты и здесь сделали свое гнусное 
дело! — В. К.).

Он был потрясен этим и разгневан, и когда пришел прощаться на гражданскую 
панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и,