сложные. При чистке коня я задел пару раз скребком его сбитую холку, жалел
делиться с ним сахарным пайком. Он при удобном случае старался лягнуть меня
копытом, не желал признавать своим хозяином.
   Вскоре положение на фронте еще более ухудшилось. Немцы стремительно
продвигались к нефтяным промыслам Грозного. Нашу бригаду поспешно собрали и
погрузили в вагоны. Вечером мы тронулись. Орудий нам так и не дали, сказав,
что получим по прибытии на место. Батальоны тоже были вооружены кое-как.
Даже винтовки дали не всем. Состав всю ночь безостановочно двигался к
фронту. По пути проявился необузданный характер наших ребят. Несколько
человек на ходу поезда каким-то образом вылезли на крышу вагона, прогулялись
по составу и вычислили, непонятно как, вагон с продовольствием. Вагон был
"взят", и вскоре мы все уже жевали хлеб с колбасой. Выгрузились мы рано
утром в каком-то осетинском селе. Батальоны начали рыть окопы в паре
километров от села, а наша батарея осталась в нем, ожидая прибытия орудий.
   Несколько дней стояло  затишье в ожидании подхода немцев. Здесь
произошел следующий эпизод. Старшиной нашей батареи был бывший зек с
Беломоро-Балтийского канала. Надо сказать, что командирами отделений и
старшинами, как правило, стали бывшие зеки. Наверное, это было закономерно,
учитывая схожесть лагерной жизни и армейской службы. Они были взрослее,
лучше знали жизнь, могли заставить нас подчиняться.
   Когда старшина, поручавший мне самые неприятные задания, вопреки уставу
в третий раз подряд назначил меня в ночной караул, я возмутился, вышел из
себя и сказал, что пристрелю его, как только придем на передовую. Старшина
опешил, как мне показалось, даже испугался и доложил о моей угрозе
политруку. Вечером политрук вызвал меня к  себе. Надо сказать,  что
"нечистыми" в нашей бригаде были не только рядовые, но и командиры. В
основном это были, видимо, в чем-то провинившиеся уже воевавшие офицеры.
Политрук был суровый, молчаливый человек с тремя кубиками в петлицах.
Политзанятия он с нами не проводил и в чем-то был мне симпатичен. Идя к
нему, я ожидал любого наказания. Угроза застрелить командира на передовой
была нешуточной, тем более что, судя по разговорам, такие случаи бывали.
Выслушав мои объяснения и оправдания, политрук вместо разноса отечески
объяснил мне, что батарея не укомплектована, что посылать в ночные караулы
некого и что у него самого нет пистолета и он рад, что обзавелся карабином.
В конце концов политрук дал мне несколько нарядов вне очереди, и этим все
кончилось.
   На следующий день немцы вышли на нашу оборону. Начались авиабомбежки и
артобстрелы. Поддержать наших - подавить вражеские огневые точки - нам было
нечем, орудий нам так и не дали. Потом пошли танки, и 167-я курсантская
бригада перестала существовать.  Две  тысячи восемнадцатилетних ребят,
вчерашних школьников, погибли. Кем-то надо было жертвовать в первую очередь
и пожертвовали ими. Конечно, они были далеко не ангелы. Их вольнолюбивые
натуры не принимали ни законов, ни моральных норм. Они были продуктами еще
остававшейся казацкой вольницы, полубандиты, признававшие только закон силы.
В прошлые времена они пополнили бы рати Ермака, Разина, Пугачева. В нашей
регламентированной законами и правилами жизни им было бы трудно. Бог судья и
им, и их земным судьям, пославшим их неподготовленными и плохо вооруженными
на заклание...
   Ближе к вечеру затихающие шумы боя звучали уже позади нас. Мы,
необстрелянные юнцы, не представляли себе опасности, не понимали, что мы в
"мешке" и что нас ждет участь наших товарищей. Отдать приказ об отступлении
никто не решался. (К тому времени уже действовал известный приказ Сталина о
расстреле отступающих на месте). Да и отдать приказ об отступлении было
некому. Командиры куда-то исчезли. Выручил нас все тот же политрук. Он
просто вывел из сарая своего коня и стал седлать. Мы поняли это как указание
"делай, как я" и последовали его примеру. Без седел (их у нас не было) мы
забрались на своих лошадей и потрусили вслед за ним. Как он ориентировался
ночью, на незнакомой местности, среди всполохов света и разнообразных шумов,
было непонятно. Среди ночи, правда, у нас появился проводник. Им стал
примкнувший к нам молодой, лет тридцати, приветливый чеченец. Он сказал, что
в селе вдруг объявился односельчанин, с которым у него кровная вражда и
который должен его убить. Дело, видимо, было нешуточное, и он, бросив дом и
семью, ударился в бега. Держаться он старался в середине группы и никуда не
отходил.
   Всю длинную, бесконечную ночь, не слезая с лошадей, мы трусили за своим
политруком. Когда рассвело, решили сделать привал. Слезть с коня было почти
невозможно. Мы стерли до крови их холки, а их хребты содрали кожу с нас. Все
это ссохлось, спеклось, и мы превратились почти в одно целое с нашими
лошадьми. После того как мы слезли с лошадей, передвигались мы, наклонившись
вперед, широко расставив ноги, на полусогнутых.
   Нас оказалось заметно меньше, чем было вечером. Часть ребят, видимо,
повернули лошадей и отправились в родные станицы. Я разнуздал свою лошадь и
пустил ее пастись. Какой-то листок бумаги белел в траве. Я поднял его. Это
была одна из листовок, сброшенных с немецкого самолета. Там был текст:
"Горцы! Вспомните заветы Шамиля. Гоните русских с вашей земли..." и что-то
еще в этом роде.
   Вскоре  к нам прибежали подростки  из соседнего, как оказалось,
чеченского села. Они стали предлагать нам еду в обмен на оружие. Мы были
голодны и меняли, что могли. Я сменял пригоршню патронов на чурек и быстро
его сжевал.