времени отбирали — иногда через несколько дней, иногда через несколько месяцев. 
Если Фрухт занимался математическими расчетами, то это изъятие было для него 
болезненным — он не мог продолжать работу, но старался прежде всего удержаться 
от жалости к самому себе.
 К изоляции Фрухт быстро привык.
 Профессору были известны все опасности одиночного заключения. Нормальный 
человек становится шизоидным типом, шизоид превращается в шизофреника. 
Рассыпается шкала ценностей, реакции становятся неадекватными. Известный 
случай: приговоренному к пожизненному заключению вдруг сообщают об освобождении.
 В ответ он задает вопрос: а что сегодня будет на обед?
 Иногда возникают бредовые идеи. В какой-то момент Фрухту казалось, что его 
должны вот-вот освободить. Он только об этом и говорил. Например, слышал звук 
въезжающей во двор автомашины и считал, что это привезли указ о его 
освобождении. Дружески расположенный к нему уборщик тщетно пытался вывести его 
из этого состояния. Эта бредовая идея несколько раз захватывала Фрухта.
 Одиночка опасна и тем, что ведет к отупению. Эта опасность преодолевается с 
помощью телевизора. По тюремным правилам ГДР заключенному разрешалось смотреть 
телевизор один час в неделю. Но тюремная администрация поступала по-своему: 
сажала Фрухта перед телевизором раз в квартал сразу на восемь часов. Выбирались 
специальные дни, например, день памяти жертв фашизма или день Национальной 
народной армии, когда часами произносились одни и те же речи и показывали 
марширующие колонны.
 Тем не менее профессор старался справляться с психологическими проблемами. Он 
говорил себе: самое длительное тюремное заключение состоит из крошечных 
отрезков времени, и задача состоит в том, чтобы каждую секунду если и не 
испытывать какое-то удовольствие, то хотя бы сохранять равновесие. Так можно 
выстоять.
 Он вставал очень рано — примерно в половине четвертого утра, чтобы почитать 
или позаниматься математикой. До обеда работал, после обеда немного спал. 
Ложиться запрещалось, но Фрухт научился спать сидя. После обеда опять работал, 
а вечером ему разрешили лежать — из-за болезни ног. В половине восьмого вечера 
в тюрьме был отбой, выключали свет, а Фрухт ложился еще раньше.
 В тюремной библиотеке было три тысячи книг, и Фрухт наслаждался. Он обнаружил 
собрания сочинений Шекспира, Гейне, Ромена Роллана, Гёте, которые плохо 
раскупались в магазинах и оседали в тюремных и иных библиотеках…
 Фрухту разрешили выписывать медицинский журнал, и профессор прочитывал каждый 
номер от корки до корки.
 И, наконец, он занимался математикой, теорией игр, а кроме того играл в 
шахматы сам с собой. Он научился это делать в темноте. Вечером, ложась спать, 
он раскладывал доску на краю постели и преспокойно играл после отбоя. Первое 
время надзиратели отбирали у него доску, потом смирились.
 Фрухт не протестовал, не отказывался работать, но он вел отдельное от других 
заключенных интеллектуальное существование, то есть оказался инородным телом в 
тюремной повседневности. Фрухт пытался защититься с помощью отстраненности. Эта 
строптивость раздражала тюремщиков.
 Раз в месяц он получал письмо от жены — один лист бумаги, исписанный с обеих 
сторон. Раз в три месяца она приходила на получасовое свидание.
 — Если в течение трех месяцев не удавалось ни с кем и словом перемолвиться, — 
вспоминал Фрухт, — и вдруг получаешь возможность говорить целых полчаса, то 
через десять минут чувствуешь себя так, словно без подготовки спел оперу 
Вагнера. Я мог охрипнуть и даже потерять голос.
 Поскольку у них было шестеро детей, то каждый из них был темой трехминутного 
разговора, еще две минуты посвящалось самочувствию жены профессора, остальное 
уходило на препирательства с охраной. Иногда при встрече присутствовали два 
офицера, тогда Фрухт даже не мог подать жене руку. Их рассаживали по разным 
углам. Говорить о своем деле заключенным запрещалось.
 После нескольких лет в одиночном заключении можно было просить о переводе в 
общую камеру. Но сами надзиратели советовали Фрухту этого не делать:
 — Вы не сможете привыкнуть к жизни с другими заключенными.
 Они оказались правы. Когда Фрухта поместили вместе с другими 
заключенными-уголовниками, он впервые почувствовал, что такое тюремная среда.
 Для сидевших в камере он был новичком, над которым полагалось измываться, и 
слабым физически интеллигентом, вдвойне достойным презрения. Профессор привык, 
что, когда он говорит, его слушают со вниманием. В камере его никто не слушал. 
Над ним потешались. Одно из любимых развлечений было бросать профессору в миску 
испражнения.
 Фрухт не получал посылок, не курил, словом, ничем не мог завоевать симпатии 
товарищей по камере.
 Через год в камеру привели новичков, положение Фрухта — теперь уже 
«старичка» — должно было улучшиться, но именно в этот момент его отправили в 
карцер. Новички были не обычными уголовниками, а бывшими высокопоставленными 
функционерами, осужденными за экономические преступления, то есть 
интеллигентными людьми. Фрухт буквально вцепился в них, радуясь возможности 
поговорить с образованными людьми, но уполномоченному госбезопасности в тюрьме 
эти контакты не понравились, и профессор получил семьдесят два дня карцера.
 В карцере было очень холодно. Два дня выдавали только по четыреста граммов 
хлеба в день, и лишь на третий день — что-то горячее. Максимальный срок 
пребывания в карцере не должен был превышать двадцати одного дня. Фрухт провел 
там втрое больше, но как физиолог он сумел сохранить себя: он разламывал 
хлебную пайку на равные порции и съедал их каждый час, предотвращая тем самым