братом, тотчас же спросила, сверкая обворожительной улыбкой:

— И зачем, Денисушка, друг мой сердечный, тебе так рисковать надо было? Этот 
старый олух сослепу, либо со страху, либо во гневе своем безумном пальнул бы в 
тебя из пистолета. И спросу с него не было бы... Слава богу, что все так 
обошлось. Надо было меня своим адвокатом избрать, — она с непринужденной 
кокетливостью чуть повела крутым обнаженным плечом, — может быть, желание твое 
давно бы и решилось. Нет, видно, и впрямь мне самой надобно о тебе похлопотать!.
.

Денис с немой благодарностью и восторгом поцеловал ее прелестную руку.

Через несколько дней Давыдов был вызван из Павловска радостной вестью: вернулся 
Евдоким. Он, конечно, тут же помчался в Петербург для свидания с братом.

В кавалергардских казармах уже вторые сутки шло празднество по поводу 
благополучного возвращения младшего Давыдова из французской неволи. Обмен 
пленными, как известно, был давным-давно завершен, однако Евдокиму вернуться на 
родину вместе с другими русскими до сей поры не позволяло состояние здоровья: 
под Аустерлицем во время знаменитой атаки кавалергардов он получил семь ран — 
пять сабельных, одну пулевую и одну штыковую. Эти раны, красноречиво 
свидетельствующие о его храбрости и мужестве в бою, и были причиной того, что в 
полк Евдоким Давыдов изо всех оставшихся в живых офицеров вернулся самым 
последним.

Теперь кавалергарды отдавали должное своему боевому товарищу. В обширной 
сводчатой зале офицерского собрания голубоватым огнем пылали пуншевые чаши, 
пенилось шампанское, клубился табачный дым и, почти беспрестанно, сменяя друг 
друга, заливались два хора песельников.

Евдоким, в новом, блестящем, с иголочки мундире, сидел в центре дружеского 
круга, неестественно бледный, похудевший, с левою рукою на черной шелковой 
перевязи, с лихорадочно горящими, глубоко запавшими глазами, видимо, безмерно 
усталый и безмерно счастливый.

Денис, сердечно обнявший и расцеловавший брата, был встречен всеобщими 
радостными кликами и тут же усажен за стол рядом с Евдокимом. От него начали 
требовать стихов.

— Погодите, господа, — улыбнулся Давыдов-старший, — все будет, и стихи, само 
собою, обещаю вам. Однако прежде хочу услышать о злоключениях младшего брата 
своего, о коих мне ничего не ведомо.

— Справедливо! — рассудили кавалергарды и в который уж, видимо, раз заставили 
Евдокима снова рассказать о том, что выпало на его долю после Аустерлица.

Получив многочисленные жестокие раны, он, как оказалось, рухнул на поле битвы 
замертво вместе с конем и был завален целою грудою окровавленных трупов. Здесь 
его никто не отыскал, да и, видимо, не до того тогда и было. Очнулся уже 
глубокой ночью, с великим трудом, превозмогая боль, выбрался из страшного 
завала и кое-как добрался до мерцавшего неподалеку огня, возле которого нашел 
других русских раненых. Здесь, к его радости, оказались и двое кавалергардов — 
Арапов и Барковский, тоже помятые и порубанные, но не так сильно, как он. 
Товарищи по полку оказали Евдокиму посильную помощь. Посовещавшись, решили, 
покуда смогут, двигаться за отступающей русскою армией. Однако вскоре их настиг 
французский конно-гренадерский эскадрон, патрулировавший местность. Раненые 
кавалергарды были объявлены пленными и отправлены в Брюн, где тогда находилась 
главная квартира Наполеона.

Тут, однако, силы окончательно покинули Евдокима. Идти далее он уже не мог. И 
сопровождавший их французский поручик Серюг проявил редкое великодушие: он 
уступил тяжелораненому русскому офицеру своего коня, поделился едою, а в 
ближайшем же селении приказал местному пастору снарядить для впадавшего в 
забытье Евдокима специальную повозку. В Брюне этот же поручик помог разместить 
его в полевой французский госпиталь и посоветовал в случае нужды обращаться за 
помощью и защитой к дяде своему, министру Маре, находящемуся при главной 
императорской квартире. Сего поручика Серюга Евдоким теперь по справедливости 
считал своим спасителем.

В госпитале в Брюне Давыдов-младший пролежал довольно долго. Здесь, кстати, 
демонстрируя свою заботу о раненых и страждущих и заботясь об упрочении 
авторитета человеколюбивого монарха, в окружении пышной свиты побывал Наполеон. 
Заглянул он и в помещение, отведенное для русских офицеров. А Евдокима удостоил 
даже краткой беседы. Завидев его, почти всего запеленутого в повязки и лубки, 
он подошел и спросил: «Combien de blessures, monsieu?» — «Sept, cire», — 
ответил Евдоким. «Autant de marques d'honneur!»[16 - «Сколько ран, мосье?» — 
«Семь, ваше величество». — «Столько же знаков чести!» (франц.).] — сказал 
Бонапарт в явном расчете на эффект и проследовал дальше. Эту беседу дословно 
воспроизводили потом многие европейские газеты...