IX века представление об «истории» (преимущественно «политической», но — 
отдельно— и «экономической», «культурной» и даже «социальной»; последняя в 
конце позапрошлого века равнялась так называемой «народной», вспомним хотя бы 
Грина) было подвергнуто сомнению. Это сомнение постепенно, а потом уже и 
стремительно разрушило «историю» как предмет, причем главным орудием ее 
уничтожения стало требование «научности». История, как физика или математика, 
должна иметь свои закономерности: с момента произнесения этой фразы атом 
истории распался на специфический «исторический нарратив», являющийся, как нам 
объяснили «новые историки», просто одним из литературных жанров, и на 
многочисленные частицы, которые можно туманно назвать «науками о человеке». 
Энергия, освободившаяся в результате распада атома истории, оказалась 
гигантской и очень полезной — там, где ее использовали в мирных целях. К концу 
прошлого века эта энергия так преобразовала ландшафт гуманитарных наук, что 
узнать в нем индустриальный пейзаж эпохи конвейерного производства 
«национальных историй» решительно невозможно. Ленин, сидя на Капри, увлекся 
современной ему физикой и написал (ставшее потом принудительно знаменитым) 
сочинение, в котором разом уверял, что «материя исчезла» и «электрон 
практически неисчерпаем». Никто не смог объяснить ему, что исчезла не «материя»,
 а то, что он, вслед за некоторыми авторами XVIII и XIX веков, считал 
«материей». Так вот, можно ли то же самое сказать об «истории»?
    Не буду множить банальности и пересказывать подготовленному читателю 
содержание спецкурса, который обычно читают на первом курсе истфака и который 
называется «Введение в специальность». Или того, который читают уже курсе на 
третьем под общим ничего не значащим названием «Историография». Исторически под 
«историей» понимали разное — это ясно. Столь же ясно, что не совсем разное: 
некий общий субстрат «истории» существовал всегда — утех народов, которые 
занимались сохранением и написа-
         1 Иногда мне кажется, что «историческая антропология» есть не что иное,
 как «ашропология исторических народов»
    
Непредисловие

9

нием «истории». Еще более очевидно, что субстрат этот имеет отношение ко 
«времени», а не, скажем, к «пространству». Оттого требование предъявить 
специфические «исторические закономерности», чтобы доказать принадлежность 
«истории» к рангу «наук», мгновенно привело к распаду этого самого субстрата: 
«закономерный» — значит «повторяемый», «неизменный во времени». В результате 
(во многом усилиями «анналистов») «история» стала постепенно перемешаться из 
«времени» в «пространство», от собственно «истории» к «исторической 
антропологии». Исследователь решительно «выходит вон» из того времени и той 
культуры, которую он изучает, он оказывается в другом пространстве и как бы вне 
времени1 и уже оттуда наблюдает за объектом своего исследования. Он — 
антрополог, проводящий полевые исследования, только вот людей, поведение 
которых он изучает, уже давно нет в живых2. «Короли-чудотворцы» Марка Блока 
похожи уже на ирокезских вождей, а не на христианнейших государей великой 
европейской страны. Чуть позже появился структурализм, окончательно отделивший 
«антропологию» от «истории»: «история структур» и «культурных кодов» есть не 
«история» (во всех смыслах), а «изменение». Здесь меня интересует не содержание,
 ход и результаты этого процесса «отказа от истории», а его исторические 
обстоятельства. Этот отказ, безусловно, носил модернистский характер и был 
следствием ужасающей Первой мировой войны. Европейцы (а чуть позже американцы — 
но несколько по-иному1) от «истории» «устали», они хотели проснуться от ее 
«кошмара», освободиться от нее, чтобы история больше не отправила их в 
идиотские окопы4. Одним из главных инструментов пробуждения от «истории» стал 
вневременной «миф», который в 20—30-е годы стали с разных сторон «исследовать», 
«узнавать», «возрождать», «создавать». Конечно, то, что делал Пропп, сильно 
отличалось от манифестов сюрреалистов, докладов в Коллеже Социологии и особенно 
от идеологической практики нацизма; но исторически все эти вещи являются 
производными одной эпохи. Спустя примерно сорок лет от истории стали 
отказываться уже не модернисты, а постмодернисты — и совсем по другим причинам. 
Увядание универсалистских модернистских концепций предопределил временный успех 
крайнего релятивизма; именно он растворил историю в «историческом нарративе», 
лишив ее любого смысла, кроме жанрового.
         1	Вне времени и истории   Потому iак сладко историзировать историче
ского антрополог.
2	Как и физически нет этого самого «поля»
1 Учитывая «молодость» этой нации
        4 В конце концов они отравились-таки и окопы и даже в лагеря cuepin. но 
только вот отравила их гуда не «истрия», а «миф»
    
10

В Михаилан

    Книга Вадима Михаилина имеет подзаголовок «Пространственно ориентированные 
культурные коды в индоевропейской традиции» Уже это сигнализирует о гом, что 
«истории» в ней нет — так как нет «времени» Здесь существуют только 
разнообразные пространства и царящие в них культурные коды Эта книга не «не-», 
а «а-исторична» При этом а-историзм Михаилина носит принципиально модернистский