Н.К.Бонецкая - Русская софиология и антропософияВопросы философии



РУССКАЯ СОФИОЛОГИЯ И АНТРОПОСОФИЯ
Н. К. БОНЕЦКАЯ
Вопросы философии.— 1995.— №7.— С. 79—97.У русского поэта-антропософа Андрея 
Белого есть четыре стихотворения 1918 г. под 
одним и тем же названием «Антропософии». Это любовные стихи, и антропософия в 
них представлена как живое духовное существо женского рода. Главная примета 
этого существа — «ясный взгляд», «мерцающие очи», смотрящие на поэта из 
каких-то 
пространств света, голубизны, из волн ароматов и музыкальных гармоний. Стихи 
эти 
явно ориентированы на поэму «Три свидания» Владимира Соловьева, предмет которой 

— троекратное видение той, которую Соловьев опознал как Софию древних гностиков 

и Якоба Беме.
Как понять загадочный поэтический замысел Белого? Почему антропософия — 
«духовная наука», оккультная система, созданная Рудольфом Штейнером,— в 
представлении Белого оказывается то ли «сестрой», то ли возлюбленной,— 
«ласковой, милой, благой», связанной с поэтом таинственной и судьбоносной 
встречей в вечности? Главное, что означает здесь антропоморфность 
антропософии?! 
Предположение о возможных реальных прототипах данных стихотворений (Ася 
Тургенева, М. Я. Сивере) вопроса не снимает. Разрешается же этот вопрос 
обращением к очень известной и в некотором отношении ключевой лекции Штейнера 
«Сущность антропософии», прочитанной в Берлине в феврале 1913 г.; на этой 
лекции 
присутствовал Андрей Белый[1]. Но эта лекция не только дает ключ к интересующим 

нас сейчас стихотворениям Белого: она непосредственно вводит в тему нашего 
настоящего исследования, поскольку ее содержание перебрасывает мост между 
русской религиозной культурой конца XIX — начала XX века, развивающейся под 
знаком Софии, и новейшим немецким гнозисом. Стоит поэтому на ней специально 
задержаться.
Разговор о русской софиологии и антропософии невозможно было начать с иной 
фигуры, нежели Андрей Белый: поклонник мистики Владимира Соловьева, ближайший 
друг таких русских «рыцарей» Софии, как А. Блок и П. Флоренский, сам в ранней 
молодости живущий в софийных представлениях, Белый в 1912 г. делается учеником 
Штейнера и, несмотря на все срывы, остается антропософом до конца жизни. В 
Белом 
соединились софиолог и антропософ; это подвело нас к проблеме возможного 
духовного родства русской софиологии и антропософии. Об отношении русских 
мыслителей к «духовной науке» речь пойдет ниже. Сейчас же обратим внимание на 
тот примечательнейший факт, что если у наших софиологов существовал интерес к 
антропософии, то и обратно, для Штейнера была значима София Премудрость Божия. 
По-видимому, ничего неожиданного в этом быть не должно, если учитывать 
гностический характер антропософии. Но все же встретить в лекции «Сущность 
антропософии» Софию как духовное Существо, как Ангела, для русского сознания, 
привыкшего к медитациям софиологов (от Соловьева до Даниила Андреева) над 
ангельским образом Софии с Новгородской иконы XV в., является чем-то вроде 
световой вспышки, делающей явной параллели и соответствия. Рассуждения Штейнера 

в связи с Софией исключительно остроумны. В несколько упрощенном виде они 
таковы. София, по Штейнеру, действительно, есть некое высокое Существо (оно 
воипостазирует божественную Мудрость), в разные эпохи находящееся в различных 
отношениях к человеку. Древнему греку София предстояла «как вполне объективное 
существо», как «Мудрость в себе», и ее «он созерцал, именно созерцал, со всей 
объективностью греческого созерцания»[2]. То, что мы имеем в сочинениях 
греческих мыслителей — это не «философия», но образ живой Софии, зримой ими; 
Штейнер здесь имеет в виду древнее ясновидение, которое еще сохранялось в эпоху 

Платона, возможность непосредственного контакта с духовным миром, отразившегося 

в творчестве греков. Но начиная с V в. по Р. X. на первом плане для 
изменившейся 
человеческой души оказывается не «объективная сущность» Софии, но «отношение к 
Софии самого «Я»: человек уже не в состоянии созерцать саму по себе мудрость — 
он переживает лишь свою любовь к Мудрости. И когда Данте адресует «даме 
Философии» стихи, проникнутые «конкретным, страстным, личным, непосредственным 
душевным отношением», то он личностно воспринимает — благодаря последним 
остаткам того же древнего ясновидения — уже не Софию, но Любовь к Софии, 
по-гречески — Философию. Итак, божественную Софию древний грек созерцал 
непосредственно, для человека Средневековья Мудрость выступала в обличье 
Философии. Что же дальше? В XIX в., полагает Штейнер, философия «идей, понятий, 

объектов», превратившись в своем высшем развитии у Гегеля в «понятие самой 
себя», завершает свой круг, так что становится ясно, что «ее роль в духовном